Премия "Национальный бестселлер", сезон-2017.

Рецензии на номинированные книги, написанные в рамках работы в большом жюри премии.

1. Мир ложных связей склеивается с помощью страха. Роман Михайлов «Равинагар».
2. Зомби русского романа. Михаил Енотов «Обыкновенный русский роман».
3. Любовь на постном масле. Константин Сперанский «Кто знает, о чем думает Амалия?».
4. Смысловые галлюцинации или Пурген? Егор Фетисов «Ковчег».
5. В рай на четвереньках. Алексей Шепелев «Мир-село и его обитатели».
6. Овод в стаде козлобаранов. Андрей Филимонов «Головастик и святые».
7. Волшебная флэшка. Максим Замшев «Весна для репортера».
8. Бог вас не любит, возможно, даже ненавидит. Максим Матковский «Секретное море».
9. Воды налил. Валерий Бочков «Время воды».
10. Испортил аппетит. Дмитрий Лекух «Летом, перед грозой».
11. Привет с большого бодуна. Сергей Шикера «Египетское метро».
12. Ловушка для рецензента. В. Гракхов «Безлунные странники, Североград и еще несколько вещиц».
13. Больше хоррора, больше хардкора. Александра Николаенко «Убить Бобрыкина».
14. Мелкие гнусности. Ольга Аникина «С начала до конца».
15. Стоит статУя в лучах заката. Дмитрий Липскеров «О нем и о бабочках».
16. Марксизм как бессилие. Алексей Цветков «Марксизм как стиль».
17. Хроники пикирующего летатлина. Александр Бренер «Жития убиенных художников».
18. Спорт – хорошо, бухать – плохо. Нелли Мартова «ДЫР».
19. Разочарованный странник. Антон Секисов «Через лес».
20. Из каждой коряги мне видится его ухмылка. Владимир Сотников «Улыбка Эммы».

1. Мир ложных связей склеивается с помощью страха
Роман Михайлов «Равинагар»

Радостная новость: на этот раз философ Александр Секацкий номинировал на «Нацбест» достойную книгу. И, что не менее радостно, именно она попалась мне в руки первой в нынешнем (пока что довольно мутном) потоке фигурантов большого списка. Будем надеяться, что это символично – ведь именно символизм (наряду с психиатрией и психонавтикой, а также индийским и еврейским мистицизмом, тантрической бенгальской мифологией и истоками индийской драматургии) более всего интересует автора и извлекается изо всех возможных метафизических сущностей, на которые хватает разрешающей способности разума. Что неудивительно. Роман Михайлов – известный математик и автор ряда значимых математических открытий, который тем не менее считает себя человеком, не встроенным в научную систему, за что как-то сразу захотелось пожать ему руку. Второй раз захотелось пожать ему руку еще крепче после одной фразы, высказанной им в одном интервью. Но об этом позже, в конце. Роман Михайлов написал, можно даже сказать, сконструировал довольно сложносочиненную книгу, в определении жанра которой есть проблемы. Текст открывает эссе о незаурядных внутренних впечатлениях от Индии, не имеющих никакого отношения к туристическим. По ходу выясняется, что сегодня современная литература Хинди как бы отсутствует – сущность природы и человека раскрыты в слое мифа, а сейчас этой литературе осталась одна социалка. Но это только на первый взгляд, потому что можно по- другому увидеть и литературу, и почувствовать иное присутствие текста, чем тот, к которому все привыкли в цифровом либо печатном виде. Посмотришь по сторонам в незнакомой стране и увидишь другие знаковые системы – «в ином ритме визуального восприятия непривычных глазу объектов, в иной их последовательности». Вот эпизод в стилистике роудмуви, причем задолго до описания опосредованных психоделических практик одним из респондентов. Речь идет о более чем странном путешествии внутри страны под кодовым названием «На пикник». Человек зачем-то едет по жаре и плохой дороге из одной непривлекательной местности в другую точно такую же, только еще более непривлекательную и ничем не примечательную (примерно как из Лупполово в Залупполово). Там он «разворачивает бутерброд» и, так и не поняв, в чем бонус, едет назад – еще более мучительно и не менее долго. Всю дорогу его тошнит, время от времени он впадает в короткий сон, который перемежается с выхваченным из окна краем глаза неприятными видами и картинами (не имея никакого понятия об индийских этномифологических культах, я решила, что речь идет о деревянных скульптурах некоего божества, олицетворяющих, скажем, смерть либо женское начало). Так вот эти, грубо говоря, священные идолы на протяжении всего пути настойчиво являлись автору через окно автобуса (а может, и джипа, или что там у них) в предельно непотребном виде: у них у всех были оторваны головы (валялись рядом), а к туловищам издевательски небрежно, а потому особенно непристойно приделаны огромные хуи – как своего рода однозначный и убедительный символ оскорбления женственности. Так сказать, символизм описанного путешествия очевиден, желающие могут поиграть в игру «угадай вещество».
На стыке с символизмом находятся, в первую очередь, психические расстройства. Шизофрения интересует автора не как болезнь, а как узор сознания, близкий к волшебству и восприятию магического мира, поскольку шизофреник не только более других готов к восприятию и конструированию символа, но и сам является его носителем. Путевые наблюдения, а главное – ощущения, и семантико-культурологические погружения безо всякого видимого перехода перемежаются с погружениями в болезненное или измененное сознание. В книге довольно много рассказывается про людей из другой психиатрической и психоделической реальности: шизофреников, эпилептиков и параноиков, а также о знакомых психонавтах различного профиля. Один, например, любитель алкополифармакологических миксов, другой – отважный исследователь и летописец кислотных трипов. Разумеется, автора прежде всего интересует их творчество, текст, который с точки зрения врача и обычного читателя является вязким, нудным, обстоятельным и непродуктивным, но слух исследователя иного уровня улавливает в нем определенный ритм и параноидальную музыку. В общем, и психи, и психонавты с их творчеством и вычурными болезненными лексическими играми типа «яблоко – я – блок – блокировка себя – есть яблоко – прятать себя в тюрьму – то же самое пользоваться продукцией фирмы «Apple», – и прочая подобная передоновщина интересуют автора не со стороны психиатрии, а со стороны символики, «узора», «каждый виток которого рождает либо фобию, либо защиту». Некий Игорь (пациент дурдома) сообщил автору о существовании некоего «Комитета», который занимается производством «карты», которая, совсем как бессмертный сериал всех времен и народов «South Park», содержит все, что только можно: культуру, политику, идеи, различные архетипы, а также болезни, климат – все в одной плоскости, в одном листе. Оказалось, что «Комитет» – это метафизическое изображение фашизма глобального мира, а «карта» – конечно же, информационное пространство. В общем, эта серьезная книга – все-таки рискну назвать ее романом, невзирая на компактность и структуру, исследует сложные системы метакоммуникаций, одна из сущностей которых называется и является узором. Да, тем самым, что на обоях и в гораздо большей степени на восточных коврах, при всем при том эта метапроза – не поверите – читается довольно легко, я бы даже сказала, на одном дыхании. Из числа своих друзей и знакомых близкой мне формации (молодые люди до 30 лет) могу не задумываясь без запинки перечислить 15-20 фамилий (и погонял) тех, кто прочтет эту книгу с немеркнущим интересом.
А вот за что мне захотелось второй раз пожать автору руку – он сказал в одном из интервью, что надписи и рисунки на стенах в туалетах ему представляются значительно более интересными, содержательными и символичными, чем всяческая шляпа, висящая в галереях. Давно разделяю эту точку зрения.

2. Зомби русского романа
Михаил Енотов «Обыкновенный русский роман»

Главный герой Денис, или по-церковному, Дионисий поверяет свою жизнь по старообрядческому молитвослову, ибо «вступил в единоверческий храм», где замаливает грехи секта «кромешников», новых опричников, призванных очистить Россию от всяческой «мрази», что под руку попадется. Под «образ врага» у кромешников попадают индивиды широкого спектра, их принадлежность определяется на глаз: то «таджик-наркодилер», то коллектор зарвавшийся, то ювенальный инспектор, то пьяница-хирург или «либеральный гей- блогер», либо еще какой-нибудь «пропагандон». Сами же опричиники – «представители самых разных взглядов: православные, монархисты … национал-демократы, евразийцы, сталинисты, нацболы и даже крайние путинисты». Все эти ребята с уморительно серьезным видом ведут подготовку к некоему «Событию», приближение которого «все ощущали, но описать которое не могли». В плане моральной и физической подготовки они, например, «ловят дичь» (см. вышеперечисленные категории врага); вывозят «дичь» в лес и там изгиляются, играя с жертвой в «русскую рулетку». Посвящение же в «кромешники» является не менее зловещим ритуалом: новичок ложится в гроб и погружается в могилу. Так проводит время «спецназ Истории в засаде на обочине постсоветского безвременья».
Все это было бы весьма забавно, если бы весь этот комический замес не был бы в ноль разбавлен невероятно длинными, невыносимо пафосными пассажами от автора о различных высоких материях с заглавной буквы: о Христе, «анцыхристе», Родине, Истине, Женщине, Мужчине и его ипостасях и предназначениях, о добре, зле, о смысле жизни. Вообще говоря, формальная сюжетная фабула и какие-то события, которые написаны вяло и невыразительно, тут совершенно лишние. Намеренно или случайно они лишены внешности и какой-либо индивидуальности, их роль чисто резонерская. Охватывает досада: сквозь многословные отвлеченные рассуждения о мужской и женской природе самих мужчин и женщин здесь не видно: вместо них тут действуют не вызывающие никаких чувств телепузики, которые нужны, похоже, только для того, чтобы провоцировать и озвучивать пространные рассусоливания, диалоги и внутренние монологи по поводу человеческой природы и эволюции, типа есть ли «царствие божие внутри вас» или нет. Все это жирно сдобрено библейскими трюизмами и длинными цитатами из церковного писания. По сути весь роман – это бесконечное многостраничное пережевывание вечных вопросов о добре, зле и смысле жизни, из слабо сбитых рамок художественного повествования вся эта риторика вываливается, как сырая начинка из плохо пропеченного туго набитого пирога. Пирог к тому же получился, прямо скажем, пресный, я бы даже сказала, постный, так как пекарь был слишком серьезен, озабочен и начисто лишен чувства юмора. Вот с чего бы это партизаны-опричиники прохлаждаются, вернее, парятся в московской бане, предаваясь релаксации и рефлексиям на тему «как надо правильно Родину спасать» или празднуют на даче с подругами 8 марта, «большевистский праздник феминизма», да еще и режутся при этом в «Имаджинариум», в то время, пока «на Донбассе люди кровь проливают»? Кто бы сомневался, что все это только повод для очередной серии пассажей то на гендерные темы, то на религиозно-философские. При этом обе сцены заканчиваются сентенциями, достойными изречений на открытках контактовских быдлопабликов типа «Мудрость в словах» или «Сахарок». Не могу удержаться и приведу: «мужчина влюбляется в принцессу, чтобы превратить ее в кухарку, а женщина влюбляется в пирата, чтобы превратить его в пастушка. После чего он сокрушается: "Ах, где же та принцесса?", - а она горько вздыхает: "Эх, а ведь когда-то он был пиратом!" Или: "с женщиной мужчина всегда словно с ножом на перестрелке - всегда обречен." Затем вас ждет новый виток пространных рассуждений о церковных канонах и семантико-лингвистических различиях глагольных форм в старообрядческих и канонических религиозных текстах. На этот раз именно об этом, а не о чем-нибудь другом калякают два опричника-телепузика по дороге в магазин за плавленым сырком и булочкой, один из которых, впрочем, был вынужден ограничится чипсами, являясь веганом, невзирая на готовность убить «сразу пять мартышек для опытов». А кто-то из них не ест мед, протестуя против порабощения пчел и – мало того – не носит лен, выражая свой протест против эксплуатации человеком тутового шелкопряда. С тем же успехом свой протест можно было предъявить не гусенице, а муравьеду или еноту, имеющим столько же отношения к производству льна. Эта забавная фактическая ошибка, если честно, даже чуть скрасила очередной длинный обоз высокопарных телег о «гуманистическом человекобожии модерна» и «пантеистическом человекозверии постмодерна». Так он (будем считать, что это герой, а не автор) тележит на протяжении всего романа, но наконец терпение читателя вознаграждается долгожданным экшеном: «похищение дичи» в лице крупного медийного персонажа, ведущего в прямом эфире политические дебаты. Но «русская рулетка» оборачивается фейком, а, следовательно, все мероприятие – фарсом с позорным бегом врассыпную ряженых от ментов. Приключение, как полагается, завершается глубокомысленной сентенцией: «В России много парадоксов, но главный, пожалуй, состоит в том, что чем сильнее любишь ее, тем чаще ненавидишь». Надо отметить, что эта мысль всегда покоряла своей новизной, недаром ни один русский классик не прошел мимо изречения чего-то подобного, это уже традиция.
Как и противоречия, терзающие дух и плоть центрального персонажа. По-моему, не что иное, как именно они, то есть духовные терзания и противоречия, должны по традиции лежать в основе обыкновенного (то есть, читай – настоящего) русского романа. С одной стороны – воцерковленность и старообрядческое религиозное «трезвение» (что является эмоционально-поведенческой альтернативой каноническому религиозному экстазу, а отнюдь не воздержанием от алкоголя), а с другой – дешевый и пошлый адюльтер с женой ближайшего «товарища по партии», да еще и приправленный фарисейскими рассуждениями себе в оправдание: мол брак-то у них не венчаный, а зарегистрированный в загсе антихристовым государством, так что чего уж тут. И так все ясно, но впереди вас ждут длинные диалоги с собой, приправленные цитатами из Священного писания. Сразу после этого герой отправляется в магазин, набивает там корзину постными продуктами, ибо дело происходит в Великий пост, потом совершает ряд немотивированных действий, в результате которых корзина оказывается в урне, а сосед-алкаш, мирно сидящий возле подъезда – под скамейкой, сваленный ударом старообрядческого кулака в челюсть. Тут наш герой ворует у него ключ от машины и на чужой тачке едет за женой ближнего, дабы с ней обвенчаться при посредстве уличенных в алчности знакомых отцов Пимена и Пафнутия, готовых совершить таинство даже в пост за определенную мзду. После венчания супруги отправляются жить в деревню: «Вот где настоящая Россия, вот где настоящая любовь!» А там вместо общения с молодой женой герой тут же занялся любимым делом: всю ночь ходил по хате и размышлял на следующие темы: «мое эго», «мое тело», «мой дух», «моя память», о детерминизме, свободе, объектах и субъектах жизни. В эти размышления он вовлекает и жену, не имея ей ничего более предложить в первую брачную ночь на новом месте, которое, впрочем, новоиспеченного мужа также не устраивает, так как в нем "не хватает икон", а потому он из него наутро безвозвратно бежит. В завершение коллизии автор впечатляет героя новостью о смерти Л. Мозгового и отправляет на фронт в Донбасс. Композиция таким образом замыкается, так как в начале романа он уже собирался туда, но, выпив с горя вместе с отцом бутылку водки, передумал. Если бы нет - тогда и не было бы никакого романа. На сей раз он тут же погибает «глядя в небо» - тоже известный штамп, который, видимо, и должен появиться в конце всех настоящих русских романов. Последняя лаконичная фраза, призванная подчеркнуть трагизм ситуации «небо ржавело зарей» вместо этого невольно вызвала в памяти чеховское «мороз крепчал».
Что логично. Какой может быть русский роман без природы и метафор. Уж это-то мы со школы знаем. Что может быть заунывнее и зануднее, чем описание природы в русских романах. Они и сами, прямо скажем, как ни пыжься, не внушают оптимизма. Русский классический роман по своей природе скучен и уныл, потому что в центре его всегда находится не способный к разумным действиям герой, а какой-нибудь колеблющийся нерешительный задрот, «лишний человек», дешевый сексуалист или идиот. Именно он там является и функцией, и позицией, и действующим лицом. Имеет ли смысл молодому писателю и уважаемому в своей формации талантливому музыканту так уж стремиться наследовать сомнительные традиции именно что русского романа, тем более обыкновенного?

3. Любовь на постном масле.
Константин Сперанский «Кто знает, о чем думает Амалия?»

Смело без ложной скромности заглянем в потребительскую корзину столичного молодого хипстера, ибо автор сам настоятельно и не один раз предлагает нам это сделать. Там мы увидим «пакетики молодого цикория, бутылку рыжикового масла, винный уксус, капусту белокочанную, кардамон, два килограмма картофеля, чай марки «Simple Life», эфирные масла (эвкалипта и шалфея), полкилограмма бобовой культуры маш, кумин, смесь перцев, табак «Ashford», корицу высшего сорта, пригоршни кофейных зерен, пакетик булгура, молотый имбирь, шоколад с долей какао 90%, полкилограмма изюма и на треть опорожненную бутылку башкирского бальзама».
А теперь заценим рецепт крафтового хумуса, в приготовлении которого преуспел главный герой, брутальный рэпер и боксер, как мальчишка влюбленный в прекрасную даму наших дней с трогательным кольцом в носу: «Долго варить предварительно замоченный нут, добавлять тхину и предварительно обжаренный до шафранового цвета вместе с зирой кунжут, после чего вертеть это все в кофемолке, приправляя кунжутным или оливковым маслом». Да, прямо скажем, не поваренная книга анархиста. Вместо пива, водки и «блейзера» – сидр, вместо шавермы из привокзального киоска – фалафель, и не «Доширак», а тыквенный суп-пюре на кокосовом молоке с имбирем, – не говоря уже о кунжуте с рукколой, разных видах настоек, кофе и чаев.
Книга Константина Сперанского, участника рэп-группы «Макулатура» с затейливым названием «Кто знает, о чем думает Амалия?» местами читается как гастрономическая карта прогрессивного потребителя и является лакмусовой бумажкой его этики и эстетики. Потреблять весь этот в высшей степени этичный продуктовый набор так же этично, как цитировать Д’ Аннунцио на крыше «Циолковского», слушать «Coil», читать Шервуда Андерсона, смотреть Альмодовара и сериал «Girlfriend experience», предпочитать пиву чтение тощей книжки А. Секисова и трахать веганок. «Изящный», я бы даже сказала, куртуазный роман заварен в жанре «продвинутого сентиментализма». Его основными ингредиентами (продолжая тему хумуса) являются образованность и чувствительность. И только наличие второго компонента удерживает нас от того, чтобы причислить рукопись к куда более распространенному жанру «продвинутой графомании». В отличие от «графомании простецкой» он отличается стилистической аккуратностью, правильным согласованием и управлением, а главное, насыщенностью узнаваемыми и хорошо считываемыми дружеской формацией тэгами и кодами. Осторожно приправленные кунжутным маслом цитат и бальзамическим уксусом аллюзий, они башкирским бальзамом капают на душу не особо образованных барышень, в рамках постгенитальной сексуальности воспринимающих упоминание Сен-Пре, Л.-Ф. Селина и А. Мишо (последнего особенно, так как он у них ассоциируется с символом их инфантильности – плюшевым мишкой, а у питерских еще и с баром «Мишка» на Фонтанке) как поглаживание клитора в зале кинотеатра «Родина» во время совместного просмотра какого-нибудь нудного артхауса.
Сейчас общий уровень литературного письма благодаря доступности информации и начитанности уже не тот, что при социализме, когда "читающему народу" были легкодоступны только поэт Чуркин и прозаик Цыпкин, поэтому тогда все графоманы были на одно лицо и им под стать. Теперь, сами понимаете, возможности неограничены, поэтому уровень версификаторства как в поэзии, так и в прозе, взлетел до небес, генерируемый текст сделался разнообразен и формально качествен, доверчивый читатель сразу и не поймет, что к чему. Напомню, что нашего автора мы здесь все же причислили не к графоманам, а к сентименталистам, а его рукопись лично мне более всего напомнила повесть Виктора Шкловского «Zoo или письма не о любви», написанную в двадцатые годы прошлого века, хотя сомневаюсь, что К. Сперанский сознательно наследует здесь выдающегося формалиста. В свое время, будучи учащейся 7-го класса, проживающей в глухом белорусском райцентре, в плановом порядке, рискуя пионерской честью и репутацией отличницы, я своровала эту книгу в новой городской библиотеке, заявившись туда, чтобы не подумали плохого, с солидным дедовским портфелем, в который, озираясь по сторонам, ее и погрузила, чтобы она стала моей любимой аж до самого поступления в универ. Так вот, проза молодого рэпера напомнила мне прозу теоретика кино и литературоведа Шкловского, на тот момент его ровесника, один в один как по своей структуре, так и по интонации, которая практически не изменилась за 100 лет нравственных исканий. Все авторы-сентименталисты одинаково томятся и сгорают, дистанцируемые объектом страсти, и одинаково трепещут при виде что пятки объекта, что кольца в носу. Книга Сперанского, без сомнения, понравится подавляющему большинству барышень, любительниц баббл-чая, капкейков и интернет-журнала «Дистопия». А вот в том, что она способна произвести хоть микросдвиг в сознании хотя бы одной из них, есть большие сомнения. Страдающие Абеляры и Вертеры и следующие за ними дружными рядами в шеренгу по четыре литературные страдальцы всех времен и народов все как один являлись порядочными задротами, чем и брали за душу чувствительных читательниц. То, что любовь никого не красит, а делает глупым и уязвимым, для проницательного читателя не является новостью и откровением.
Между альтернативой «сторчаться до 19 лет» и «выплачивать третий кредит за плазму» у «ребенка рабочих и внука крестьян» из Кемерово нашлось игольное ушко, в которое можно вылезти в другую реальность. Например, стать писателем. В него, как известно, можно протащить и верблюда, поэтому сегодня из него дружной свиньей на тощую ниву литературы выдвинулись музыканты. Товарищ Сперанского по «Макулатуре» Евгений Алехин уже неоднократно был номинирован на «Нацбест», издается вместе со своими коллегами и единомышленниками в изначально придуманном для дистрибьюции дисков вышеупомянутого коллектива издательстве «Ил-music», а сам в этом году номинировал книгу своего соавтора по ныне несуществующему проекту «Ночные грузчики» Михаила Енотова. Могло бы показаться, что дружный литературный порыв музыкантов культовых молодежных групп на фоне вялого литературного процесса – это свежее дуновение со смежных территорий и надежда на если уж не реанимацию этого процесса, то хотя бы на какую-нибудь скромную анимацию. Однако все эти инициативы оказались пока что неудачными по одной простой причине. В их основе лежит заведомо конформистское стремление органично влиться в литературный поток: так сказать, влить свою струю, пристроившись рядом с теми, у кого получилось. Лично меня больше всего не устраивает как читателя следующее – при всей амбициозности и злости этих авторов их позицию отличает полное отсутствие критики и неприятия предшествующего и текущего литературного процесса. Похоже, их более чем устраивает как недавнее прошлое, так и настоящее отечественной литературы, отсюда и нежелание оценить ее критически и сделать для себя малоутешительный, но честный вывод: благополучно вписаться туда может только плохой или очень плохой автор. Этот путь наименьшего сопротивления интуитивно чувствуют все три упомянутых молодых автора, которым зачем-то очень хочется стать такими же средними писателями, которых и так скоро будет больше, чем читателей. Но чтобы не плестись в хвосте, надо не пытаться встать рядом, а попытаться встать напротив и предъявить нечто такое, что разрушило бы их унылую эстетику, которая сейчас смотрится как шлакобетонные бараки на окраинах.
Да и не стоит ни подруг именовать первыми буквами имени (по типу «Н.», «М.», «К.»), ни давать рукописи столь вычурное название и сопровождать ее эпиграфом из Жана Кокто. Это мелочи, но выглядят как апогей пошлости: даже никакие «гандон» и «ебать» без отточий не могут это нейтрализовать. А лучшая фраза из этой книги, в которой «достаточно было передано» приторности, такова: «перед каким-то уроком я рисовал на доске карикатуру на отличников-качков: дежурный сюжет, как правило, хуй одного был во рту у другого». Мне кажется, она неплохо описывает процесс «перекрестного опыления» в литературном мире.

4. Смысловые галлюцинации или Пурген?
Егор Фетисов «Ковчег»

Главная сюжетная нить данной книги многообещающа. В подсобке Цирка Чинизелли на Фонтанке оборудована тайная лаборатория министерства обороны, в которой выведен смертоносный вирус, вырвавшийся наружу! Хорошее начало для фильма производства студии «Трома», однако автор романа не ставит своей задачей написать веселый трэш-боевик о радиоактивных зомби, а преследует вполне серьезные гуманистические цели.
Действие, как вы уже поняли, происходит в Санкт-Петербурге. Безработный нищебродствующий художник проживает в съемной квартире на Петроградке с пустым холодильником и беременной женой. Невзирая на тяготы, время от времени он вдохновенно творит, выписывая «кровосмесительные» (имеется в виду по игре цвета) пейзажи и «не бабу, а мадонну», а в перерывах между взмахами кисти он пишет олдскульную лирику и читает ее жене. То есть он не только художник, а еще и поэт, то есть творческая натура в квадрате. Автор цитирует стихи своего альтер-эго полностью и с видимым удовольствием – видимо, он сам их и написал. Текст вообще щедро сдобрен поэтическими цитатами: тут вам и Гумилев, и Нарбут, и Мандельштам, и Беранже, а еще этот текст пестрит и переливается везде, где только возможно, поэтичными литературными тропами – метафорами и олицетворениями типа «одиночество переминалось за дверью с ноги на ногу и не решалось войти в комнату», «Ксения вынашивала грандиозные планы, как теперь вынашивала ребенка». Ну а сам автор, похоже, вынашивал грандиозные планы написать настоящий «петербургский» философско-научно-поэтический роман об интеллигенции, где есть все, что мы любим и даже немного сверх того: избитый, но зато привычный и понятный, как рисунок на обоях или вывернутая лампочка в подъезде, штамп о бедном и голодном, но не «продающем вдохновенье», потому что нет покупателей, художнике, поражающие нелепой аляповатостью, как нарощенные кислотные ногти кубанской станичницы, тропы и фигуры речи, занимательное краеведение и факты из ЖЗЛ в обескураживающем духе «Капитан Очевидность» и высокодуховные беседы о главном. Интеллигентным людям и настоящим петербуржцам следует избегать низких бытовых тем, например обсуждать еду. «Что ты сегодня ел?» – художник и поэт не может себе позволить ответить приземлено и пошло, мол, ел «куру» или «гречу». Проигнорировав этот излюбленный «петербургский код», творческая личность должна ответить как можно выспренне, поэтично и духовно: – Тревожное у меня предчувствие, как будто Ашкенази за роялем, а скрипка Вишонтаи с виолончелью Линдстрема подталкивает меня куда-то в тесноту, где душа Рахманинова вместо моей, и так легко перепутать, где твоя душа, где уже нет.
Справедливости ради поясним, что герои при этом выпивают. Разумеется, культурно – в культурной столице иначе нельзя. Это похвально, но хочу посоветовать автору поосторожнее обращаться с эпитетами (с метафорами он, как мы видим, справляется сам). В беседе за бутылкой художник-поэт и его брат часто упоминают эпитет «синий»: «синие листья», «синий всадник» и «синяя лошадь». Культурный и нравственный читатель сразу поймет, что речь идет о специфическом видении художника и отсылке к основанному Кандинским сотоварищи художественном объединении. Это только плохим, малокультурным и циничным читателям придут в голову грубые просторечные выражения «синячить», «синяк», «насинячиться», «синька», а совсем безнадежным – неприличная песня певицы Альбины Сексовой «Я синячу».
Постепенно лирика переходит в физику, химию и биохимию, то есть поэтический дискурс – в научный. И то верно, ведь истина – научная в том числе – в вине. Здесь под интеллигентный звон стаканов будет пролит свет на название романа – «Ковчег». «Ковчег – это генетика [...] дети как раз и есть ковчег [...] наши генетические тексты». Главной точкой сборки всех коллизий, кроме вышеупомянутой лаборатории по производству вируса в подвалах цирка, оказывается подвал «Бродячая собака», который консолидирует вокруг себя всех подряд поэтов серебряного века. Присутствуют: Нарбут, Лифшиц, Мережковский, Городецкий (стоят), будетляне, «Витя» Шкловский, Пяст, Судейкин, Кузмин (сидят). Также они наливают и распивают спиртное и спиртосодержащие напитки, цитируют себя и друг друга, сплетничают об отлучившихся в туалет Блоке и Гумилеве и вообще, если честно, ведут себя как пациенты дурдома. Главный герой, то есть наш безработный художник, внезапно оказывается интегрирован в вертеп «Бродячая собака» и в начало века в том самом карикатурном виде, в котором его воображают малообразованные домохозяйки и пенсионерки, которые посещают лито в домах культуры. Особенно доставляет сцена, когда к герою, который с утра после бесед про апокалипсис страдает похмельем, собственной персоной заявляется Мандельштам. Для начала он, пользуясь случаем, ведет светский разговор о картинах Шиле, походя поминая Климта и Канта, а заодно о проблемах бессмертия. И с умным видом произносит фразу, поражающую своей глубиной:
«Настоящее бессмертие – в искусстве».
А уж заодно, раз такая оказия, решает наставить недотепу на правильную стезю, покалякать за чашкой чая возле пустой сахарницы (не забывайте, что художник должен быть бедным, желательно – нищим) о душе.
– Но как же душа?
– Задача искусства – доказать ее существование. Доказывать и доказывать без конца – вот что должен делать художник.
Трепетные любители литературы и поклонники Мандельштама тут имели бы право возмутиться, что ради этого так бесцеремонно и всуе потревожен прах поэта, но пусть они подождут! Автор потревожил мертвеца не для того, чтобы гонять чаи и порожняки насчет души. Наконец-то читателю будет открыт секрет, почему роман называется именно так, потому что авторское объяснение «Ковчег – это дети» нельзя считать удовлетворительным. А О. Э. Мандельштам на то и Мандельштам, чтобы расставить все точки над i: – Ковчег – это и есть вечность… искусство, не знающее времени как категории… ковчег – это метафора… каждый, понимаете – каждый должен строить свой ковчег, по крайней мере, каждый художник, потому что созидание – и есть ковчег».
Теперь наконец все поняли, для чего был совершен акт вандализма и эксгумации? Вовсе не для того, чтобы заставить поэта, как Петрушку, произнести тираду невероятной пошлости, а для того, чтобы возложить именно на Мандельштама почетную миссию объяснить всем дуракам-читателям суть глобального авторского замысла, а придуркам- художникам – суть творчества как такового. И правильно: мнение должно быть авторитетное, а лицо, которое его высказывает – уважаемое. Одно дело, если это скажет какой-то лоховатый алкаш, почему-то считающий себя художником, или сам автор, считающий себя писателем, и совсем другое дело – сам Мандельштам.
А миссия попроще – провести всесторонний ликбез читателей – возлагается на резонеров рангом пониже. Одной из главных теневых фигур тут является Капитан Очевидность. Не давая о себе забыть, он то и дело выскакивает как черт из табакерки и радостно сообщает всем нам, что улица Бармалеева так названа вовсе не из-за Бармалея, что имя Ксения, оказывается, значит «странница», что Мандельштам написал книгу «Камень», а «Беги, Лола, беги» снял Тыквер, а лидера группы «Зимовье Зверей» зовут К. Арбенин (не путать с Д. Арбениной). Не менее увлекательно, чем комментарии вышеназванного персонажа, выглядят споры героев за Крым и Украину, причем аргуметы уровня комментов в соцсетях плавно перетекают в уморительно-пафосные трюизмы опять-таки в духе «спасибо, кэп»: «историю нельзя отмотать даже на час назад [...] Мы носим в себе историю так же, как носим гены наших бесчисленных предков».
Текст трещит от поэтических цитат, вопросов типа «что для вас душа» и разговоров о душе. Роженица прямо в палате сразу после родов рассказывает слащавую историю, как какой-то пьяный гопник на остановке вместо «Мурки» вдруг взыграл на гитаре пьесу Тарреги, а в палате тем временем играет «Воспоминание об Альгамбре», потому как «классика полезна с первых минут жизни».
Один из небритых персонажей (брат художника и поэта) с бодуна и без копейки денег садится в машину к доброй незнакомке, которая, по мнению автора, всю жизнь мечтала о таком попутчике, чтобы от него уж точно узнать, в чем смысл жизни:
«А вы не планируете делать добро? [...] я бы хотела услышать, как вы представляете себе путь к светлому будущему», – без обиняков переходит к делу юная автоледи. И персонаж, несмотря на свой нелицеприятный вид, не лезет за словом в карман:
– Мне кажется, нам нужно рожать как можно больше детей и воспитывать их в духе гуманизма и творчества… через много-много лет внуки наших детей, оюъединившись, смогут обладать какой-то общественной волей, – припечатывает слегка помятый представитель научной интеллигенции, прочно влюбляя в себя юную красавицу. Хэппи энд. Между алкотрипами и флэшбэками с богемными мертвецами, пока героям являются то дамы, то Мандельштамы, неведомый вирус, вырвавшийся наружу из чулана цирка, создает в городе чрезвычайную ситуацию, и все из фейсбука узнают, что «надо валить». И здесь ко всем прочим авторским фобиям, как то: конец света, свиной, птичий и козий грипп прибавляется еще и острая клаустрофобия. В этом не оставляет сомнений навязчивая, на все лады повторяемые фразы: «город закрыли», «закрыли город», «5-милионный город закрыли», «почему город закрыли», «нам, в общем-то, пофиг, почему город закрыли» и т. д. Пофиг? – оно и видно. Тут на арене повествования появляется еще и какой-то Нагой Граф, который призван напоследок еще раз уточнить, что такое Ковчег:
«Любовь и есть тот самый Ковчег», "и в этом суть ветхозаветной избранности", изрекает он, а вот, внимание, и рецепт спасения: «приобщившись к вечности, только так: приобщившись к вечности». Запишите, подчеркните три, а лучше шесть раз.
Во всем этом туманном бреду текста исчезает, как кораблик в мутных водах, сюжет. Автору ничего не остается, кроме как стоять сложа руки, и наблюдать катастрофу. Поэтому он его собственноручно окончательно топит: главная линия с вирусом объявляется несостоятельной (мол, ошибочка и накладочка вышедши, на самом деле никуда этот вирус не сбежал и город никто не закрывал), поэт-художник стреляет себе в голову из пистолета, непонятно, бутафорского или нет, а все Мандельштамы и Нарбуты нашему герою просто приснились.
Несмотря на все это, данная книга имеет серьезное прикладное значение. Ее, например, можно использовать как пособие для всяких лито и семинаров юных дарований в качестве отрицательного примера и наглядного образца «как не надо писать книги». Только делать это следует без фанатизма и в малых дозах: в противном случае при неосторожном обращении препарат производит нежелательные действия и может вызывать серьезные побочные эффекты – от рвоты до поноса.

5. В рай на четвереньках
Алексей Шепелев «Мир-село и его обитатели»

По разбитым дорогам громыхают по выбоинам фуры, вывозя последнее: выдранные трубы и бетон; школы закрываются, ДК разрушаются, интернет есть только на почте, и то за 3 года он так ни разу никому не понадобился. Засуха, пылевые вихри, выжженная химией захламленная речка, ныне разрушенный клуб, когда-то построенный прямо на сельском кладбище. Это картина современной деревни под Тамбовом и, что называется, малая родина писателя А. Шепелева: «деградация почв, эрозия, пылевой котел» – вот и весь культурный слой. На этом апокалиптическом фоне еле передвигаются потерявшие человеческий облик «сельпоманы», похожие на саранчу из ада. Местная пьяница «Лимонхва сидит на пороге у клуба… согнулась как-то – голова прям на пороге рядом лежит… спина в виде подковы изогнута, а голова на этой же ступеньке… так и йог не изогнется индийский». Все персонажи – это однотипное «деревенское отребье» – сплошь грязное, нищее, лживое, ленивое и неперывно скулящее. Никто не вызывает ни сочувствия, ни интереса, кажется, что все они уже по своим заслугам давно в аду, и разве что помогают укрепить сомнение насчет априорной ценности человеческой жизни. Тем не менее автор, выбившись в люди, чуть не со слезами умиления описывает весь этот гнусный сброд. «А здесь вокруг все свое, родное, до боли и особого сельского безмыслия, простор и запустенье… здесь каждый из моих героев – Лимонхва, Колобок, Коля Глухой, Коля Зима II иль Юрий Борисович – хоть и деревенское отребье вроде бы, чувствует себя замечательно, не рыба, не рыбак, не золотая рыбка, а столбовая таки какая-то дворянка даже, а царица земноводная!» – в восторге восклицает автор. В городе же такой свободой, по его мнению, обладает только один человек – уборщица.
Валяющиеся в колеях, лужах и по сугробам пропойцы и их поступки у А. Шепелева вызывают исключительную нежность и сентиментальность. «Такая вот сентиментальная история» произошла, например, с Лимонхвой, у которой в свое время дочку «в детдом сдали, за пьянство отняли», а она через 10 лет вернулась «просто в глаза посмотреть», перепутав родительницу с мамой автора (из-за одной фамилии). Автор добродушно похахатывает, как «теть Валя Лимонхва», увидев через 10 лет дочку, которая давно уже взрослая, "в ларек пробегая, причитая, жалилась, что «денежку просила-умоляла – хоть рубликов сто – не дали!»
Поскольку у этих образин какие-либо вменяемые черты отсутствуют, автор готов восхититься милой его сердцу особенностью, которая именуется диалектизмом «наянность». Это не что иное, как крайняя степень навязчивости, бесцеремонности, органической бестактности, привычка лезть в чужие дела, когда не просят, поучать, давать идиотские советы, переться к соседям в дом в любое время без стука, лезть во все комнаты (то есть «нырять в рыло»). Все это он называет «распахнутость и широта души», этакая «деревенская простота». Ну и, конечно же, основным свойством персонажей повести является ритуальное употребление спиртосодержащих напитков: «насчет элемента фольклорного тут довольно туго, но сохранилась, однако, одна из базовых, наверное, традиций: наливать всем самогону по стакашку всклянь, провозглашать короткие тосты «Н-ну, давайте!» и залпом опрокинуть».
Инерция умиления всякой простонародной пакостью идет еще от наших «классиков». И каждый советский человек (когда он был еще учащимся) обязан был не только осознать, но и усвоить на уровне подсознания, что это высшее проявление гуманистических устремлений нашей литературы. «Кому на Руси жить хорошо», Хори и Калинычи, Ермолаи и Гаврилы, хождение писательского барства в народ, как в зоопарк, или поверхностное наблюдение проездом, но с обязательным придыханием:
Превозмогая обожанье,
Я наблюдал, боготворя:
Здесь были бабы, слобожане,
Учащиеся, слесаря.
Окажись Борис Пастернак среди всех этих слесарей не в утренней электричке, а вечером в их пьяном рабочем районе, у него, скорее всего, остались бы совсем другие впечатления, вполне возможно, дополненные травмами различной степени тяжести. Но так то – баре, интеллигентишки, что с них взять. Не то автор А. Шепелев, позиционирующий себя как плоть от плоти всех этих отбросов, хотя как сказать. Мать работала в школе и в детском садике, отец чуть не стал (или даже стал) председателем колхоза, а сам он в 23 года уже защитил диссертацию по филологии и, как видим, даже стал писателем и, в отличие от описываемых им персонажей, еще не утратил навыки прямохождения: «давлю на дверь входную изнутри… выйти не могу… как будто собака у дверей лежит… как собака, калачиком свернулась с пьяных глаз и дрыхнет! А вечером пошел на зада, смотрю: у сеялки дрыхнет! Холодища ведь, метель, а она в рванье и сапогах резиновых дырявых, полчаса поднимал – так и пришлось самому под руку до дому дотащить!»
В любви к своей малой родине и ее обитателям нет ничего особенного, удивительного или стыдного – это чувство внутреннее и глубоко личное. Но разница между обычным человеком и писателем состоит в том, что последний, обнародуя это чувство на страницах книги, должен убедить в нем не только себя, а прежде всего, читателя. И тут уже недостаточно восторженного сюсюкания и общих штампованных слов типа «деревенский житель простоват на словах… но как правило куда смекалистей – все делает сам и даже решает… то, что называется энергетикой, у него как будто от самой близости к земле, какой-то примитивный и корневой энергообмен: солнце греет, земля, вода…» Такое впечатление, будто бы читаешь старый облезлый учебник советской литературы, чудом сохранившийся в наши дни в пачке макулатуры.
«Городское манит, как магнит, но что поделать – берут от цивилизации самое поверхностное, дрянное и дешевое, как туземцы погремушки». Трудно с этим спорить, так как это тоже давно общее место; к тому же не зависит от места жительства, а свойственно всему малокультурному населению в массовом порядке. Здесь же приводится следующий пример: вот соседский парень из Москвы в деревню, как туземец, привез drum’n’bass для оболванивания селян, что, по мнению автора, представляет угрозу для их духовности (хотя, кроме семечек, пьянства и драк эта духовность больше ни в чем не выражается). И вот, мол, вместо этого «надо бы им Кадышеву или Ваенгу с Алексеем Брянцевым». После такого предложения полемизировать с автором (в прошлом, кстати, имевшем самое прямое отношение к экспериментальной музыке) как-то расхотелось. Правда, потом он себя реабилитировал, с отвращением описав саундтрек и видеоряд деревенской маршрутки с шансоном и ситкомами «Сваты» и «Физрук».
После всего этого А. Шепелев заканчивает свое повествование на радостной оптимистичной ноте на грани идиотизма, но зато политкорректно, как настоящий писатель, любящий свой народ, а не русофоб какой-нибудь, выделяя главные черты своих односельчан, как-то: «любопытство, речетворчество, простота, неприхотливость, трудолюбие, смекалка и лукавство», – подытоживает он. Правда, тут же уточняет: «но элементы эти… с началом «нулевого» века все более и более успешно вытесняются … потребительским обществом». И теперь тут не собрать уже ни фольклора, ни даже грибов – все пропало, пересохло – из-за интернетов и гербицидов. Селяне рвутся в город, пополняя поголовье урбобыдла: чтобы залечь в ипотечной однушке на диване перед телевизором – это в их представлении и есть рай, потому что это лучше, чем валяться где-нибудь в канаве. Оставшиеся же там аборигены, утратившие человеческое обличье зомби (Лимонхва, Коля Зима), подыхают под забором.
Почти все, кто пишет про время на стыке перемен и связанное с этим оскудение ландшафта «малой родины», неизбежно впадают в противоречие. Вначале как честные авторы, граждане и наблюдатели, они описывают окружающий упадок безо всяких соплей и достаточно жестко, так, как оно и есть, но потом будто спохватываются. Идти до конца не хватает духу. Окончательно порвать с отвратительной бесперспективной реальностью автор оказывается не в состоянии. Вот не может он оставить ее, вытравить из себя навсегда и идти вперед, не оглядываясь. Здесь начинается заигрывание и заискивание, беспокойные суетливые поиски пресловутой «народной души» и ее широты (почему-то не в людях, находящих в себе силы изменять действительность вокруг себя или хотя бы не участвовать во всеобщем разложении, а в самом неприятном и паскудном контингенте), фальшивая поэтизация всяческих мерзостей «малых сих». Автор сам оказывается на месте привязанного цепью к колу телка, вынужденного ходить по одной и той же орбите (этот образ неоднократно повторяется в рецензируемой книге). «Пьяные свиные глазки, слюняво панибратство», вороватость, «я не пьяный, я не брал, какой я пьяный» – кажется, больше автору и вспомнить нечего про людей, которых он пытается расставить, как шахматные фигуры, на корявом ими же загубленном поле, но они не стоят, а валятся из-за своей легковесности и схематичности. В результате читателю вместо образов достаются только авторские эмоции: снисходительное любование («свое, родное»), граничащее с восторгом. Эскапистскую позицию автора читателю невозможно разделить именно из-за ее крайней неубедительности, в результате целостность произведения разрушается, и все оно становится похожим на растянутый на много страниц анекдот про двух червяков и родину.

6. Овод в стаде козлобаранов
Андрей Филимонов «Головастик и святые»

По аннотации о книге А. Филимонова создается неверное впечатление. Цитата «В далекой российской деревушке, которая называется Бездорожная, «люди живут мечтательно» вырвана из контекста, поэтому читатель может подумать, что это какое-то очередное «задушевное» сюсюканье про «мечтательный» русский народ с поэтической душой и т. п. Сейчас по идеологическим причинам в моду вошло посконное зоонародничество и, судя по публикациям в толстых журналах и премиальным спискам, скоро грозит стать мейнстримом. Однако флэшбэк со слюнявым сельским наивом не состоялся – его тут же развеяла конкретика: «У 70-летней Матрешки всю жизнь была мечта насрать мужу на лысину». Причем осуществление этой мечты произошло с борта самодельного летательного аппарата под управлением местного Кулибина – сельского киномеханика-трансвестита, своими руками соорудившего данный агрегат, который, в свою очередь, сработал напоследок в качестве смертоносного снаряда, на раз уничтожившего вражескую группировку «пудинцев» с соседнего села.
Читателя ожидает множество неожиданных сюжетных кульбитов, сплав эпоса, шаманских поговорок, поверий и заклинаний с каверами бродячих арестантских тем, мифы и сказы вперемежку с некрореализмом и фантасмагорическим гротеском, отсылками прямиком к девятому кругу Дантова ада. Глава о спецпоселенцах, которых в 4-й год первой пятилетки вывезли на остров умирать страшной смертью, кажется, пробует читателя на прочность, насколько глубоко он способен спуститься в исследование человеческого ужаса. Разумеется, русская реальность куда страшнее больших и малых жанров русского фольклора, но здесь мы не найдем ни эпического пафоса, ни обличительной гуманистической риторики, поскольку для всех этих целей необходимо, прежде всего, отсутствие дистанции. Здесь же автор предельно дистанцирован в личных позициях и эмоциях, не требуется ему при этом и читательское соучастие. На самом деле автору и не следует слишком уж заботиться о читателях – эта озабоченность всегда видна и всегда даже в малых дозах чрезмерна.
Домашнего подростка среднего школьного возраста сначала лишили родителей, а после в холодном телячьем вагоне повезли по этапу прямиком в ад, где нет ни сухого места, ни укрытия, ни огня, ни еды, только холод, голод и смерть, бывшие люди, в одночасье превратившиеся в людоедов, и обглоданные трупы. Так вот, на одном из этих трупов он сплавляется по реке к другому берегу, где, вероятно, есть жизнь.
«Он лежал на животе старика, держась одной рукой за выпирающие ребра, а другой греб к берегу, где светились человеческие домики. Старик оказался очень удобным плавсредством, потому что почти ничего не весил, представляя собой обтянутый кожей скелет с небольшим остатком внутренностей… мальчик наблюдал их [рыб] зубастые пасти, но ему было ничуть не страшно, как будто, пересекая реку, он сдавал последнюю норму ГТО, после которой человеку можно все».
В этой истории стирается грань между человеческим и нечеловеческим, между жутковатым мифом и еще более страшной реальностью. И это, наверное, один из наиболее интересных способов сказать еще что-то новое о человеческой природе, о которой, кажется, в литературе сказано уже и так достаточно всего.
Сказово-мифологическое начало книги без особых церемоний переходит в действие, происходящее в 90-е годы прошлого века: честного следователя, в наказание отпилив циркулярной пилой правую руку, которой он пытался бороться за правду, ссылают в глухую таежную деревню Бездорожная, над которой гордо реет киномеханик Кончаловский на самодельном самолете, а по узкоколейке громыхает передвижная кровать-саморез, изобретенная «тупыми злыднями» пудинцами с соседней деревни: «Берут панцирную кровать на колесиках, под сетку вешают бензопилу. Ставят это чудище на рельсы, заводят мотор… торчащая пила, как хер моржовый, на ходу кромсает деревья, упавшие поперек дороги… А бывает, что и человека…».
Вообще надо сказать, что похождения обывателей мифического Бездорожья время от времени сопровождает специфический нойзовый саундтрек: скрипы, скрежет, шорох, шелест и гул, исходящий от всякой допотопной придурочной чудо-техники типа этой кровати и самодельного летательного аппарата. Но даже не обязательно изобретать что-то из ряда вон выходящее по идиотизму: вполне себе сойдет, заняв достойное место в этом ряду, и старый советский кривозубый кинопроектор, жующий пленку, мешая тем самым дрочить матросам на фильмах «до 16-ти». Из всех искусств для нас, конечно, важнейшим является кино, поэтому киномеханик с заслуженной фамилией Кончаловский поступил вот так: «Собрал обрезки голых баб из разных кинофильмов, склеил их между собой на станке. Картина получилась короткая, но сильная. Зрители кончали на третьей минуте […] Вот за эти киносеансы, проходившие с аншлагом […] и прозвали нашего односельчанина Кончаловским».
Анекдотов, подобных этому, тут предостаточно. Все они, как того и требуют, грубо говоря, низовые темы, у нормальных здоровых людей с чувством юмора вызывают смех. Потому что как раз именно для этого и существуют подобные сюжеты. Вот мне, например, показалось очень смешным, как древний дед ради знакомства с молодой девушкой показывает ей журнал с порнухой, при этом хватает ее за жопу, а тут входит молодой муж. В принципе это не что иное как протоанекдот типа «приехал муж из командировки» или «русский, еврей и американец пошли в публичный дом». Но здесь данная история не вызывает ни досады, ни чувства неловкости за замшелую приевшуюся шутку, оттого что нарушена формула, образовалось другое вещество: индифферентный химический элемент «сосед», «любовник» заменен агрессивным реагентом «Дед-Герой».
Скрип, скрежет, шорох, гул, исходящий от механизмов чудо-техники в сочетании с райком и балаганом в поэтике данного произведения образуют довольно причудливый скомороший стимпанк. Притом все это как-то монтируется со сценами в духе графа Уголино Герардеска, пожирающего трупы своих довольно взрослых уже детей, а заодно и племянников в Башне Голода. Поэт Данте Алигьери поместил этого деятеля в 9-й круг своего ада – то есть ниже падать уже некуда, только суровая практика первых пятилеток показала, что есть куда. Про Данте и графа Уголино, доведенного до инцестоканнибализма, лично я узнала из детского альманаха «Круглый год» за 1965 г.: там были незабываемые иллюстрации Гюстава Доре, где среди ледяных остроконечных глыб сидели и полулежали взрослые голые парни, которых должен вскоре сожрать, когда они умрут, их голодный отец. История о спецпоселенцах, где еще живые пытались грызть «сырых мертвецов», хоть и отсылает прямо туда – к Данту и Доре, здесь по сути является таким же анекдотом, только страшным, и рассказывается с характерной для данного жанра интонацией. Так же увлекательно рассказывал один участник событий, например, о том, как в войну наша детвора каталась с горки на обледеневших трупах фрицев, а другой автор вторил ему в историческом эпосе «Архипелаг ГУЛАГ».
«Чья бы сторона ни взяла верх – страха или ненависти, – в любом случае наступит жопа»: вот простая формула любой аллегорической вражды и войны – «Новороссии с фашистскими карателями» или пудинцев, «тупым хуем деланных», с соседней деревней – разницы нет никакой. Но главным героем здесь все же является милиционер, выступающий «в роли овода в стаде козлобаранов», а авторской удачей – отсутствие у всех героев моральных ценностей, и, как следствие, отсутствие и каких-либо нравоучений. За эту дистанцированную позицию, на мой взгляд, автору можно позволить и некоторую неструктурированность текста, и небрежную работу сварочного аппарата на стыке глав: это хоть и бросается в глаза, но, если честно, не особенно раздражает. Во всяком случае, куда меньше, чем свойственные иным произведениям пафос или сатира, которые по определению предполагают отсутствие дистанции между автором и текстом и, как следствие – читателем.

7. Волшебная флэшка.
Максим Замшев «Весна для репортера»

Открыв рукопись в нескольких местах наугад, я подумала было, что это какое-то стебалово над всегда актуальным жанром кондовой графомании с полным набором предназначенных для этого хозяйства штампов: любовники оказываются по разные стороны баррикад, герой мечется, как между будуаром и моленной, между идеей и постелью, а когда узел противоречий невозможно или лень распутать, всегда есть под рукой хорошо проверенный способ: кого-то одного надо вывести из действия – прикончить или, на худой конец, хотя бы обездвижить. То, что это произойдет, ясно сразу, также нет сомнений, кто именно это будет – раз рассказ ведется от первого лица («я» и «она»), то, конечно, это будет «она». Так и получилось: «она» в коме, муж-рогоносец в скорбной позе у постели, дети молятся и плачут.
Манера письма селькоров и рабкоров, которые недавно прошли ликбез и теперь пишут для литстраниц многотиражек и районных газет, всегда очень узнаваема и была многократно обстебана в разных сатирических олдскульных фельетонах. Теперь этот бессмертный стиль унаследовали авторы, пишущие в литературные паблики и на «Прозу.ру». Получается, именно он и ввел в заблуждение, заставив предположить, что это произведение носит иронический характер. «Моя любимая девушка уже подъезжала, что меня несказанно обрадовало, побыстрее бы обнять ее. Как много мне надо ей поведать». «Я наблюдал, как ее пальцы держат ножку бокала и поневоле завидовал стеклу, ощущавшему сейчас ее горячее прикосновение». Рассказать – поведать, съесть кусок торта – отведать. И еще обязательно надо подпустить культурки, не сильно много, в меру: «Ее глаза сейчас словно наполнились светом откуда-то изнутри. Как на картинах Куинджи…» [...] «Джо Дассен… словно вижу телефонную будку Парижа 70-х…». Или вот герой в гостинице лег на кровать, уставившись в потолок, представляя себя А. Болконским «в конце первого тома «Войны и Мира», который глядит в небо Аустерлица». А вот о референдуме в Луганске и Донецке: «какое милые у нас тысячелетие на дворе… едва ли Пастернак это писал про них… моя мама обожала Пастернака и всегда пыталась привить это обожание мне…»
Но довольно. Никакая это не пародия, а самый что ни на есть серьезный (я бы даже сказала – серьезнейший) любовно-политический роман (с перевесом в пользу последнего определения) про тележурналиста канала «News» с сетью интриг и яростным идеологическим пафосом. Номинатор В. Бондаренко сообщает в первых строках своей аннотации, что автор – достойный преемник писателя Проханова и в книге нас ожидает «самая злободневная политика»; отец героя – «крупный политик патриотического направления», а в романе еще и вдобавок ко всему орудуют «продажные либеральные журналисты, крутые отморозки». Итак, сын известного политического деятеля из консервативного стана, скромный редактор телеканала той же направленности, получает заодно с повышением командировку в Киев и вылетает туда с редакционным заданием. В стане врага он проводит, как выясняется, всего два дня, в течение которых каким-то образом успевают произойти глобальные судьбоносные события как в личной жизни героя, так и в политической. Здесь роман вдруг делает резкий крен в сторону книг дешевой шпионской серии, что стопками пылились на этажерках у граждан в середине прошлого века. На героя сваливается сверхответственная миссия: ни много ни мало – предотвратить участие России в крупномасштабной войне, которую хотят устроить американцы, тем самым сорвать коварный вражеский план по ослаблению и уничтожению родины и, соответственно, «вписать свое имя в историю». Артикулировать свои жизненные цели такими выражениями и писать такими словами мог бы, например, учащийся 7-го класса, будь у него при этом такой же предприимчивый и заботливый папаша, как у героя этой книги, «один из архитекторов воссоединения Крыма с Россией», «приверженец имперских взглядов», «горячий убежденный сторонник официальной точки зрения», «закоренелый консерватор» и «национал-патриот» - это далеко не полный список восхитительных характеристик этой значимой в данном произведении фигуры.
Главная же политически-диверсионная интрига крутится вокруг судьбоносной флэшки, на которой содержится якобы «вся информация о том, как американские спецслужбы готовили Майдан и как Россию будут втягивать в крупномасштабную войну». И вот какой-то суровый дядя в Киеве (бывший сотрудник СБУ) предметом, похожим на саперную лопатку, в чистом поле роет ямку, достает секретный сейф с кодовым замком и – вот она, кульминация интриги, – вынимает оттуда заветный usb-накопитель, торжественно вручая его новоиспеченному репортеру, чтобы тот как можно скорее осуществил «сенсационный вброс» на канал «News» в прямом эфире. Герой «на протяжении всей пьесы» носится со своим бесценным грузом, непрерывно думая следующее: «А вдруг где-то неподалеку засел снайпер с сильнейшей оптикой, готовый в любой момент продырявить мне башку, чтобы забрать флэшку?»
Но, надо заметить, это не мешает ему с утра до вечера употреблять в ресторанах и на улице сухое вино, шампанское и коньяк (при этом постоянно подчеркивается, что он малопьющий и даже непьющий) и даже (с флэшкой в кармане) вступать в половую связь на скамейке в парке Тараса Шевченко с журналисткой из враждебного политического стана, держа читателя в напряжении относительно судьбы своей ноши государственной важности: не вывалилась бы часом. Любовь, как известно, зла: обе дамы из любовного треугольника не разделяют политических убеждений главного героя: его бывшая, например, подлая мещанка-парикмахерша (та, которой он изменяет на скамейке с либералкой), в конце книги все еще продолжает твердить «крымнашисты – наш позор»,а ведь, кажется, любимый только и делал, что организовывал политучебу и проводил разъяснительную работу. Вот герои лежат в постели: «она… транслирует, что нам, то есть русским, не надо было лезть в дела чужой страны. Меня подобная точка зрения возмущает, и я в красках, пользуясь сведениями наших СМИ, описываю ей зверства «майданутых», то, как они… избивали милиционеров, бесчинствовали на улицах, мародерствовали…».
Нельзя не отметить, что данный текст продолжает тянущуюся из года в год традицию номинирования на премию небрежно вычитанных рукописей, не проходивших корректуру, содержащих большое количество как досадных опечаток, так и грубых орфографических ошибок практически на каждой странице: «то же мне, командир нашелся», «раздражено ответил», «не причем», «по участвовать», «никто иной как». Особенно это доставляет в сочетании с занимаемым автором литературным постом и его регалиями, о которых вы можете узнать из аннотации номинатора или других открытых источников. Не могу не процитировать строчку из собственной рецензии на совсем другую книгу нацбестовского сезона 2015 г.: «в том, что русская грамматика такая трудноусваиваемая для русского человека, виноваты тоже, наверное, пиндосы, пидорасы и либерасты, а также жиды». Такие, как орудующие в «Весне для репортера» неприятные типы. Один из них, «борец с тоталитаризмом» Макар, «бывший кумир молодежи» и владелец винных заводов на территории Украины, внушает одним своим видом герою прямо-таки зоологическую ненависть. И таки есть за что: он перманентно пьяный, постоянно дебоширит, дурит народ, собирая деньги якобы в фонд помощи на лечение больного, а на самом деле, конечно же, себе на водку, неприлично пристает к женщинам, едва стоя на ногах, и в непотребном виде все время подкатывает к либеральной журналистке из основного любовного треугольника этой истории. Еще здесь действует и плетет интриги олигарх Хороводский, сверкая «змеиным взглядом» из-под тонких очков, потому что он «упырь» и «выхухоль очкастый». Прямо на пресс-конференции они устраивают драку и мутузят друг друга почем зря на глазах у высокопоставленных лиц и представителей официальных СМИ. Начинается свалка, а наш репортер с судьбой родины в кармане, взяв в охапку журналистку из оппозиционного лагеря, осуществляет бегство с автомобильными гонками прямиком к парку, где и произошло сношение на скамейке, за что он мог бы ненавидеть Макара немного меньше, поскольку именно он, икая и рыгая, послужил катализатором начала любовных отношений.
А со злосчастной флэшкой, как с кощеевым яйцом, происходит еще много всяких приключений, и немудрено. Вершитель будущего России то оставляет ее под подушкой в гостинице, и ее успевают подменить, то забывает в кармане рубашки, и ее едва не успевают постирать, то ему в пьяном виде прилетает от гопников, и он оказывается на помойке без пальто возле пухто с разбитой головой, правда, почему-то с мобильным телефоном. А самое ужасное, что мы так и не узнаем, что на ней такого было, потому что, когда ее пытались запустить, то она в результате целого ряда махинаций оказалась пустой. Вот это жаль, было бы гораздо лучше, если бы ее, как и планировалось, поставили в прямой эфир во время политической передачи в праймтайм, а там – порнуха: человек, похожий на одного политического деятеля, вступает в половую содомскую связь с человеком, похожим на другого политического деятеля. Это было бы единственным, что могло бы спасти этот роман, потому что развязка интриги в нем совсем неубедительная и скучная. А так все могло сойти как раз за то, за что я по простоте душевной и приняла вначале всю эту драму. И получилась бы очень смешная и своевременная книга как про шпионов, так и про репортеров. Юлиан Семенов с Робертом Сильвестром сдохли бы от зависти во второй раз.

8. Бог вас не любит, возможно, даже ненавидит
Максим Матковский «Секретное море»

На окраине Киева в районе метро «Нивки» на Борщаговке, в районе ул. Черняховского и Саратовской аллеи, в окружении ржавых гаражей, мусорных баков, переполненных всякой дрянью, и загаженных пустырей возвышается четырехэтажное общежитие бывшей швейной фабрики, которой уже давно нет, а в здании сейчас проживает всякий сброд: «ханури», воры, убийцы, бандиты, проститутки и потерявшие себя нормальные люди, которые больше ничего не хотят. Облупленные стены, пьяные крики за стенкой, грязные комнаты, вся человеческая мерзость и пакость на виду. Все жильцы поначалу были молодые, бодрые, полные надежд, что скоро купят квартиру и уедут, но довольно скоро становится ясно, что отсюда выхода нет. Зловещее общежитие на самом деле – ловушка, капкан; оно высасывает из людей энергию во сне и этим живет. Содержание каждой небольшой главы изолировано, но их объединяют персонажи, населяющие эту обитель зла, и мрачные необъяснимые с точки зрения линейной логики события, которые наполняют повседневность ее обитателей. Потустороннее и жуткое здесь происходит бок о бок с привычной постылой бытовухой, и эту зловещую повесть, полную восхитительного очарования зла, вначале принимаешь за мрачную постиндустриальную антиутопию, но скоро становится ясно, что налицо не что иное, как жесткий рафинированный и даже, можно сказать, стерильный реализм в самом что ни на есть бескомпромиссном и бесстрашном его проявлении без примесей каких-либо лживых щелочных включений, призванных, как это обычно всегда бывает, смягчить описываемую реальность и привести ее к приемлемой концентрации, чтобы читатель мог ее если уж не принять, то хотя бы перенести. Здесь никаких щадящих добавок и подсластителей нет, а есть лишь бесстрастное дистанцированное сканирование самых обычных дел, поступков, происшествий, несчастий, которые происходят в повседневности каждое мгновенье, из которых и состоит жизнь миллионов людей, попавших в такую же ситуацию, и предъявленные отсканированные отпечатки этой обыденности поражают воображение. Но действует это только на тех, кому повезло находиться не в ловушке, а за пределами гетто и трущоб – сами же обитатели этого не могут осознать, потому что, находясь внутри, они утрачивают способность чувствовать. Бывшее общежитие швейной фабрики – место мистическое и собирательное. Таких полно в каждом крупном городе, куда стремится множество людей из более мелких населенных пунктов в поисках лучшей доли, но вместо временного пристанища, откуда, как они рассчитывают, можно шагнуть в более светлое будущее, все они попадут в эту адскую ловушку, где время течет иначе, которая уже никогда и ни за что их не выпустит. И самое главное, что это не метафора и не игра ума, а самая настоящая голая правда без прикрас. Я знаю, что таких мест полно и у нас в Петербурге, и могу прямо сейчас точно указать, где находятся два из них, самые исторические и примечательные. Первое на Обводном канале в районе реки Екатерингофки в районе ул. Бумажной и Лифляндской, второе на Лиговском 44, в бывшем доходном доме Перцова. На Бумажной в пятиэтажных конструктивистских бараках в 1930-е годы селились молодые семьи рабочих объединения «Красный треугольник», приехавших из Псковской, Тверской, Новгородской областей; сейчас там живут их потомки, и атмосфера в сочетании с окрестными пейзажами все эти десятилетия столь же вневременная и безысходная. Несколько поколений потомков той приезжей деревенщины там бесславно сгинули, и никто оттуда так и не выбрался по сей день. Так же и ныне разрушающийся дом Перцова, который сейчас почти полностью представляет из себя по сути огромное общежитие, никогда не выпустит никого из своих постояльцев, потому что их «поезд остановился в очень плохом месте. И поезд больше никуда не пойдет». Постепенно люди перестают готовить, убираться и следить за собой. Общежитие превращается в невидимого, но везде ощутимого, постоянно жрущего монстра, поглощающего энергию, здоровье, красоту, профессиональные навыки, любовь людей друг к другу. Оно не дает им даже убираться, строя всякие козни, потому что во время уборки они тратят энергию, которое оно могло бы поглотить. Любая попытка кого-либо рыпнуться встречает яростное сопротивление и заканчивается полным поражением. Один парень оделся во все новое и пошел устраиваться на хорошую работу – его тут же на пустыре встретила стая собак, погрызла и порвала костюм; он повторил попытку, а в троллейбусе маленькая девочка внезапно «сунула Витину руку себе между ног и заверещала на весь троллейбус: «Дяденька, не трогайте меня за письку! Дяденька, что вы делаете! Отпустите мою письку!» Бедняга еле унес ноги, но угодил в еще более мерзкую ловушку. «Оно» его не пустило. «Оно» никому не позволяет сбежать. «Оно» ломает людей и выбрасывает. Не припомню, чтобы в новой русскоязычной литературе был сделан такой развернутый, убедительный, а главное, бескомпромиссный анализ энтропии и чтобы при этом удалось построить повествование так, чтобы оно было еще и захватывающим. В повседневной вязкой действительности происходит много злого и всегда побеждает только зло. В книге еще довольно много интереснейших сказок и историй, в которых также побеждает именно зло. И читаешь их, как в детстве, затаив дыхание. Мы любим такие сказки, потому что все те, где, наоборот, побеждает добро, придуманы лживыми людьми, которым по каким-то причинам было выгодно выдумывать неправду. Сказка про Агату из бессарабского села напомнила «Песни западных славян», она такая же мрачная и поэтичная. «Спустя минуту Агата слышала, как сопит лисица глубоко в лесу, как крот роет под землей, она понимала, о чем переговариваются летучие мыши на чердаке, и видела сны спящих красномордых деревенщин». Это настоящая волшебная сказка со всей ее возможной поэтикой и жутью без каких-либо смягчающих обстоятельств и счастливых концов. А вот история про детей, играющих в мусорных баках с мертвой крысой, кошкой и голубем в страшные недетские игры, не сказка. Это обыденность, повседневность. Дети бродяг из общежития, играющие с трупами животных, откопали в пухто рекламный буклет элитного жилого комплекса «Золотой ветер», выстроенный со всей необходимой инфраструктурой: «супермаркет, фитнес-центр, 2 школы раннего развития, детский сад, рестораны, магазины, банки, стоматология, нотариус, подземный паркинг и закрытая парковка для велосипедов». Слоган в буклете гласит: «мы чтим семейные ценности». Тот параллельный мир находится в двух шагах от этого, надо только пройти через заброшенный парк 22 съезда мимо мелкой речки в бензиновых пятнах, на дне которой валяются ржавые железяки, шипы и шприцы. Ваня выловил шприцы и вручил их Лене и Тане, как цветы. В этой книге много малоприятной правды: «Злые и глупые люди – очень храбрые, а добрые и умные люди – очень трусливые. И да, фильмы, книги, родственники нагло врали вам всю жизнь. […] Обычные люди, которые не грустят, не задумываются о смерти и сумасшествии». И много поэзии, которой наполнена обыденность: «Учитель истории хотел напустить на лицо свое как можно больше свирепости, но от этого стал похожим на зверька из краеведческого музея, которого выпотрошили и набили ватой». Среди русских писателей гораздо труднее найти того, кто бы не писал о бедных и обездоленных, об утрате надежд и иллюзий и соотношении «ожидание | реальность», чем перечислить всех тех, кто писал. Самые приятные отличия данного произведения – оно не ищет виновных, не решает никаких задач социального характера, а штамп «чернуха» подходит к нему примерно так же, как к «Истории об Эрендире и ее бессердечной бабушке» Маркеса. В беспалых и одноглазых детях, играющих в помойке, а также их родителях и соседях, гротеска не больше, чем в персонажах региональных криминальных хроник, которые еженедельно публикуют в газетах издательского дома «Попутчик». А кто или что конкретно в прямом смысле присасывается к груди спящих людей по ночам в общежитии, воплощая абсолютное лабораторное зло в архетипическом чемоданчике, родственнике того самого, из детских историй, вы узнаете, прочитав эту книгу на одном дыхании, если преодолеете себя и не примете ее за что-то другое. Единственное, что я бы не оставляла ее персонажам никакого «секретного моря». Совершенно излишняя иллюзия. Это как в фильме, где ясно, что все герои гибнут, режиссер в конце зачем-то показывает их зрителям бегущими по лугу с ромашками с развевающимися волосами. Никаких морей, поезд остановился на очень плохой станции и никогда дальше никуда не пойдет.

9. Воды налил
Валерий Бочков «Время воды»

Глобальный пафос категории времени заложен уже в названии книги, автор которой хотел воплотить идею апокалипсиса, сконструировав новый кавер ветхозаветной темы всемирного потопа. Наконец-то человечество допрыгалось, у бога лопнуло терпение, и вот теперь извольте спасаться кто может. А дальше спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Собственно масштабного панорамного утопления всех народов автор нам демонстрировать не взялся, спасибо и на том. Пролонгированно тонет и борется с течением, бурей, «мартышками-каннибалами», акулами, крокодилами и стервятниками здесь одна немолодая тетка пятидесяти лет, которую автор упорно называет по фамилии, хотя она у нее длинная и незапоминающаяся – Филимонова. Понятно, что любая другая тетка (да и дядька тоже) в неравной борьбе со стихией в условиях армагеддона быстро бы поехала крышей и пала духом, идя ко дну, но автор несколько раз нам настойчиво намекает об особо авантюрном характере героини: оказывается, в свое время она совершила беспрецедентную акцию: обманным путем устроилась на работу парикмахершей, хотя и не имела понятия, как правильно держать ножницы и включить фен, и ничего, прокатило. Так что такие люди нигде не пропадут. Собственно говоря, кроме этого трудоустройства больше мы о ней ничего не знаем. Пару раз на страницах мелькнул какой- то Эдвард, очевидно, ее бывший сожитель, но его неопределенный образ растворился в тумане. Еще из воспоминаний среди бушующих волн два раза всплывает повесившийся на яблоне дед Артем, но оба этих персонажа ничего существенного к образу героини не привнесли. Она по-прежнему гребет и гребет, сидя в контрабасе, как Дюймовочка в скорлупе, то под палящим солнцем, то во тьме, пока не обнаруживает себя на пароме среди пациентов дурдома без аминазина, а потому буйных. Для усиления бреда все эти находящиеся в реактивном состоянии типы еще и наряжены в театральные костюмы с аксельбантами, галунами, страусиными перьями, колпаками, кистями и всякой мишурой. Для этого на пароме случайно обнаружился склад с реквизитом Паневежского театра им. Чюрлениса – специально, чтобы психи нарядились в пух и перья, вызывая у просвещенного читателя культурологические ассоциации и аллюзии, а малокультурному населению, кто остался к таким намекам глух, автор сам не дает остаться в неведении, разъяснив свою глубокую метафору просто и доступно, как пятиклассникам с задержкой психического развития: «А наш паром, – внезапно спокойным голосом произнес доктор, – в определенной мере модель вселенной, копия того мира, что исчез, «Корабль дураков» безумного Иеронима Босха помните? Там, где монах с монашкой пытаются откусить от подвешенного на бечевке блина, монашка играет на лютне, а лютня, между прочим, символизирует вагину. А игра на лютне, соответственно, символизирует разврат… Босх тогда уже понял, что наш корабль без руля, так сказать, и без ветрил на всех парусах несется в ад».
Этот волшебный паром непонятно как подобрал болтающуюся в спасательном жилете в водах всемирного потопа героиню, а как – об этом мы можем только догадываться, но так или иначе она к собственному удивлению обнаруживает себя уже на нем в компании девочки с эндогенным расстройством и двух разнополых психов, грузина и русской (с закосом под немку); основной личный состав пациентов дурдома едет в трюме. В отношении судна, движущегося в неизвестность, авторская метафоричность колеблется между Сциллой «Корабль дураков» и Харибдой «Ноев ковчег». Очевидно, оно задумано как гибрид этих двух реликтовых плавстредств. Насчет второго если и были сомнения, то отпали после того, как автор недвусмысленно намекает и даже, можно сказать, утверждает, что психи на пароме все начали совокупляться друг с другом, как те твари, которых по паре. Но из этого спаривания ничего не вышло, и вообще вся линия с дураками на корабле оказалась тупиковой, поэтому ему был уготован наикратчайший путь на дно посредством взрыва цистерн с бензином. Это проверенный, хоть и избитый способ завершения исчерпавших себя сюжетных линий, «удачное» решение, когда неизвестно, чего делать дальше с персонажем (а в данном случае, с целой массовкой): объект надо спалить и уничтожить. Итак, корабль идет ко дну, героиня (разумеется, единственная, кто спаслась) снова оказалась в воде и продолжила плаванье в одно лицо (уже без спасательного жилета), но с приобретенной сверхспособностью в любую бурю и пекло держаться на воде, как какой-нибудь непотопляемый терминатор.
Это все вместе с балом-маскарадом танцующих под аккомпанемент фортепиано сумасшедших в средневековых костюмах из реквизита театра им. Чюрлениса, которые, как и рояль в кустах, так кстати здесь оказались под рукой, можно было бы расценить как не очень увлекательный (если честно, довольно скучный) приключенческий роман, типа sea novel с до неприличия избитыми эсхатологическими мотивами, если бы не постоянные рассуждения о судьбе всего человечества, «о Боге», его роли и позиции как в глобальном смысле вообще, так и в этой истории и в жизни героини Филимоновой в частности. Рассуждения, надо сказать, банальные – на уровне играющих в домино посреди дачного двора пенсионеров, читателей газеты «АиФ» и дайджеста «24 часа» для лиц пожилого возраста. «Каждый организм проходит определенные стадии: рождение, взросление, зрелость, старение и смерть… любой организм, лишь родившись, в сей же самый момент уже обречен на смерть. Это лишь вопрос времени…» Да уж, не поспоришь. А вот героиня в борьбе со стихией ведет разговоры с богом: «ты решил развлечься, позабавиться, устроив всю эту чехарду… и вся эта кровь и смерть, и войны, и голод, и эти тощие африканские дети, что дохнут как мухи, – все это ты!.. Землетрясения, засуха, наводнение – тебе это нравится? Освенцим и Хиросима… не говоря уж про атомную бомбу…» и т. д. Справедливости ради надо отметить, что здесь автору удалось попасть в самое яблочко: реплики вполне на уровне и точно соответствуют статусу: именно так – я это слышала не раз – и должны рассуждать не обремененные головным мозгом тетеньки предпенсионного возраста, работающие в каком-нибудь салоне красоты «ПрестижЪ», ютящемся в глубине района в подвале дома брежневской застройки. До пенсии героине осталось плыть не так и долго, и она даже, можно сказать, не за горами:
«Филимонова барахталась, отплевываясь и ругаясь… Она, плавно, разгребая воду, осмотрелась. На западе темнели горы… верхушки гор стали розовыми…»
Вот оно как: конец света отменяется. Так что теперь главное, чтобы пенсионный возраст не повысили. А то ведь – бог его знает, какой подлянки от него ожидать. Данная книга сгодится для того, чтобы скоротать время ожидания этого самого возраста, хотя ее конкурентные преимущества перед другими отвлекающими средствами весьма сомнительны.

10. Испортил аппетит
Дмитрий Лекух «Летом, перед грозой»

Вот какая уха, по-вашему, самая правильная, «из хариуса да севрюжьих морд», из муксуна, из тайменя или же из «стерляди с судаком да сазаном»? Чем вредны и опасны старые советские фильмы про всяких продротов или, как их называет автор – «выродков» - типа «Чучело», «Отпуск в сентябре» или «Полеты во сне и наяву»? Как правильно жарить картошку с грибами, обращаться с женщинами, ловить рыбу, валить медведя, бухать, относиться к заслуживающей всяческого презрения интеллигенции и постмодернизму, драться в поезде с пьяной матросней и многому другому вас научит эта книга, если вы колдырь от 40 до 60 лет или умеющая читать дамочка, ориентированная на брутальных русских мачо, а не на всяких там интелей-«вырожденцев» – «прыщавых лузеров», «обоссанных неудачников», «скачущих мудаков», чье место сами знаете где. Но предупреждаю: будет трудно. Много букв, а событий мало, раз-два и обчелся, преобладают диалоги, описания (в основном всяких яств на природе и даже подробнейших рецептов приготовления аппетитных блюд) и рассуждения (главным образом об «интеллигентах» и народе, о русском мачизме, а также постмодернизме и акционизме). Но до всего этого еще добраться нужно, а добираться почти так же долго, как героям этой книги на поезде от Москвы до Кандалакши.
Трое дядей средних лет (рассказчик – «журналюга из телевизора», с ним – финансист и простой бизнесмен) едут на серьезную рыбалку на Кольский полуостров. «Колеса – стук / рюмка – звяк / водка – бульк» – так поэтично описан саундтрек этого roadmovie. За окном купе проплывают скупые северные пейзажи и суровые города: Лодейное Поле, Волховстрой, Свирь, Медвежьегорск. В соседнем купе туда же едет интригующая пара из Питера: молодая разбитная актриса молодежного ситкома в компании немолодого то ли супруга, то ли непонятно кого, «у которого слово «контора» на лбу написано» (в смысле КГБ, а не в значении «фирма», то есть футбольный фан-клуб). Уже по тому, как красотка сама является инициатором совместного похода с рыбаками в вагон-ресторан и распития там спиртосодержащих напитков (в частности виски), понятно, что фундамент для интриги заложен. Хорошо, что автор позаботился о подгоне объекта сексуального интереса для троих надолго оторвавшихся от любящих законных супружниц мужчин в самом расцвете сил (один, правда, вообще холост) с самого начала. Надо же будет чем-то разнообразить в дальнейшем утонувшие в толще описаний и рассуждений не очень богатые на события рыбацкие будни. Ну, медведь забрел пару раз в лагерь: один раз съел целую рыбину и насрал в кустах, другой раз – покусал одного товарища за ногу – еле до больницы довезли. Вот и все события. А так, благодаря украсившей компанию новой подруге, в романе произошло аж сразу три драки: одна прямо по пути: в вагоне, точнее, в тамбуре, с подвыпившими мурмАнскими портовыми мариманами, которые еще не знали, на кого напали, а потому позволили себе вызывающее поведение:
«Ути-пути, – иди к нам, курочка. Мы тебя повеселим», – обратились они к спутнице героев по пути в ресторан. – «А вы идите, петушки, куда шли. У вас для такой девочки писи маленькие пока». Но невзирая на такое ущемляющее самооценку каждого мужчины заявление и даже на оскорбительное слово «петушки», реакция суровых друзей была достаточно холодной и выверенной: дама покорена продемонстрированной силой и ловкостью, обидчики, конечно, наказаны и напуганы, но в меру: «Большой шкаф, как известно, отличается тем, что громко падает», – добродушно замечает автор в итоге драки. Чтобы по-настоящему разозлить главного героя, от лица которого ведется рассказ (безо всякого сомнения, это хоть лицо и собирательное, но по ряду позиций – альтер-эго автора) для этого надо быть интеллигентами: вот им тут точно бы не поздоровилось. Ну а поведение неинтеллигентное – это гарант социально-идейной близости к народу. А народ, в отличие от прослойки, надо любить. И прощать.
Вернемся же к дракам как главным динамическим событиям романа. Следующие две драки, которые автор припас для своих героев наряду с несметными запасами продовольствия и бухла, происходят уже на природе по той же причине – «из-за бабы» – той самой, которую, как самовар, специально для этого везут из Питера. Не было бы там ее, а только еда и алкоголь – вообще была бы скука. А тут два приятеля бьют друг друга в щи, ну и третьему есть чем заняться: можно потребовать у подполковника КГБ разъяснений, предварительно «макнув его в воду», кем она все-таки ему приходится; и тот, дрогнув перед натиском грозного «журналюги», лепечет, что сестра. «… И как погоны? Не жмут?.. Повторяю: у меня уже дважды передрались двое хороших парней… кто она тебе? Дочь? Племянница? Только не продолжай врать, что жена…». Прямо скажем, конфликт мелковат для таких «матерых человечищ». Тем более, что подруга никому из «парней» и не собирается давать (никаких надежд и авансов), а только с ними бухает. Ну а раз так – то Валерьяныч (так называет себя рассказчик) сам «совершенно случайно» вступает со звездой молодежного сериала в половое сношение, но без перспектив продолжения романа, ибо любит супругу, которой, при наличии в походных условиях первой возможности, без конца названивает по телефону и лебезит.
Но любовной интриги в романе все-таки нет: так себе, пошловатая легкая интрижка; как нет и никакого конфликта (не считая конфликта с медведем). Зато есть две мощные темы, образующие хорошо проложенную накатанную лыжню, по которой можно катиться как угодно долго и далеко, отталкиваясь от твердого и устойчивого интереса к этим темам подавляющего большинства населения. Одну можно упрощенно назвать «еда и бухло», другую – «интеллигенция и народ». Все герои на протяжении книги только и делают, что много и вкусно едят и с удовольствием пьют. Автор умеет живописать кулинарные шедевры и гастрономические натюрморты так искусно, что ведущие фудблогеры просто обзавидуются, все читатели побегут к холодильникам, а хозяйки тщательно перепишут последовательность действий в приготовлении ухи или картошки с грибами. «А на ужин… уже вымачивалась в бруснике лосятина, сковородки на три хватит. Полноценные такие сковородки, большие. А параллельно договорились, что Славян поджарит той самой «картошки по-деревенски» с первыми кольскими грибами… сначала обжарит в глубокой сковороде много-много лука. До золотистых колечек. Потом вынет оттуда лук и чуть-чуть обжарит грибы. Потом – зальет их сметаной, – не сильно, только чуть-чуть, для мягкости, накроет крышкой и оставит на полчаса тушиться. Снимет с огня. А дальше – на другой, чугунной сковородке жарится картошка: до первого золотистого блеска, потом туда бросают ложку-другую тушенных в сметане грибов, снятые с огня первыми колечки лука, и оставляют дожариваться. Ровно до того момента, пока картошка не пропитается «грибным духом», а снизу не образуется небольшая такая «поджарочка». Тогда ее снимают с огня и начинают следующую закладку. И все это под водочку, разумеется, под жареную лосятину, тушеную оленину и оленью печень, пережаренную с мукой и луком по-северному, да под соленый огурчик».
Не меньше, чем употреблять уху, кашу со шкварками, грибы с картошкой и водку автор любит парафинить интеллигенцию, а заодно постмодернистов и особенно акционистов, потому что они все «обслуга», «прислуга», «малахольная бледная немочь», «тощая, рыхлая и, как правило, прыщавая личность», «пена», которая инстинктивно боится и ненавидит все, что связано «с улицей», «и шире – со страной, с народом». И поступать с ними надо так, как с пеной в котелке, где варится уха: «просто, когда они окончательно формируются в «пену», их снимают, сливают и выкидывают. Да и все дела». То есть оба дискурса – кулинарный и классовый – здесь сомкнулись и слились в едином контрапункте. Кстати, о дискурсе. Не подумайте, что он тут неуместен: настоящие мужчины (типа тех, что воспевает группа «НОМ» в песне «Автомир») умеют не только драться, жрать и пить водку: они соответствующих авторов проработали с карандашом в руках и мнение имеют: «Невозможно быть постмодернистом, не зная, что такое структурализм и поструктурализм. Не читая и не изучая внимательно хотя бы Дерриду и Гуссерля. Не интересуясь Бодрийяром и Лиотаром». Действительно, иначе какой же ты после этого постмодернист. «А что касается… акционистов… то тут я только об одном сожалею… зачем вы мешаете человеку?! Пусть сидит в колючке с зашитым ртом и прибитыми яйцами, без уха. Да и хер с ним».
– «Дядьки!», – в восторге восклицает окончательно покоренная актриса сериала. – «Какие же вы классные, дядьки! Я раньше думала, такие только по телевизору бывают. А вас тут, оказывается, так много! Хотя вообще удивительно, что вы такие есть».
«Деточка… поезди-ка ты немного по России, мы, русские, знаешь ли, вообще очень красивый и очень умный народ».
Но вот все же для настоящего мужского романа о рыбалке, на мой взгляд, многовато нарциссизма, всякого структурализма и постмодернизма, да и все эти Лиотары, Гуссерли, Германы, Сорокины и Павленские, если честно, только отвлекают от выпивки и портят аппетит.

11. Привет с большого бодуна.
Сергей Шикера «Египетское метро»

В поезде Москва-Одесса один пассажир невольно наблюдает довольно мясную сцену убийства с переодеванием. Чтобы понять, кто кого придушил и кто в кого переоделся, читателю придется сделать некоторое усилие, ибо сцена носит галлюцинаторный характер и ее логика – это логика бреда. А на то, чтобы вычленить из бреда закономерность и последовательность действий, не всегда хватает разрешающей способности головы.
Некоторые имеют дурную привычку пересказывать (окружающим, а не психоаналитику) собственные сновидения, в которых логики не больше, чем в хаотичном движении чаинок в стакане, и не понимают, отчего это все сидят со сжатыми челюстями и сами прямо на месте готовы уснуть от скуки, в то время как им самим весь этот личный бред кажется очень интересным и содержательным. Но чтобы его мог воспринять другой человек, кошмары (а также галлюцинации, трипы и прочие сугубо внутренние видения, порождаемые спутанным, измененным или выпущенным из-под контроля сознанием) необходимо переформатировать и придать хаотическим действиям направленность и последовательность, а словам – внятность. В таком случае структурированный бред уже является не бредом (сном, трипом), а рассказом, историей, то есть повествованием. Увы, впечатление такое, что в данной рукописи даже и не ставилась такая задача.
Парень едет в Одессу по своим делам и, будучи случайным свидетелем антисанитарной сцены в вагоне, становится ее непосредственным заложником. Ему все время будут о ней напоминать совершенно посторонние люди, которым в принципе ничего не должно быть об этом известно, и в конце концов его мучитель, неотесанный хахаль знакомой парикмахерши, окажется тем самым переодетым в красное платье жертвы душителем и обвинит в убийстве именно его. События, которые будут происходить все время его пребывания в Одессе, иррациональны, мало связаны с реальностью и, по ходу пьесы, призваны иллюстрировать довольно невнятные идеи написанного одним из одесских графоманов исследования. Идеи больше всего напоминают типичные рассуждения при эндогенных расстройствах личности: «Человек не случайно становится свидетелем происшествий, аварий, катаклизмов [...] яркие события, подобно сновидениям, предсказывают будущее». Увиденное в поезде будет постоянно высовываться то ли из глубин подсознания, то ли из причудливо сложившейся реальности, то ли из придуманных тем же автором «информационных каналов», где имеет место некая «тесная материя», в сущности которой без бутылки так сразу и не разберешься. Наверное, поэтому персонажи постоянно употребляют алкогольные напитки в различных комбинациях и сочетаниях, а окружающая реальность преломляется под углом в тот или иной градус в зависимости от напитка. При этом никакого особого веселья не наблюдается. Скорее даже наоборот: узнаваемые городские пейзажи депрессивные, комнаты у всех захламленные и пыльные, а главная разруха творится в головах участников событий.
Подавляющее большинство персонажей является писателями, поэтами и художниками, что, во-первых, неудивительно для такой пассионарной зоны, как Одесса, а во-вторых, я через третьи руки узнала, что автор в этой книге некоторых списал со своих товарищей. Все пишут какие-то книги, читают друг другу свои произведения, пересказывают сюжеты несуществующих книг и целых романов. Такое количество писателей на условной площади одного города, да еще и собранные в одну кучу в данной рукописи, тоже усугубляют шизофон и остаточные явления зловещих событий, в частности пожар в доме профсоюзов и факельные шествия по улицам. Тут есть, например, роман в романе, где всех героев в количестве четырех человек зовут Фома, что является производным от Фомин, Фомский и Фоменко. Еще там есть персонаж по имени Сыч, который куда-то исчез, и его поисками занимаются все четыре Фомы. А Египетское метро – это вовсе не подземка в Каире, а гипотетический портал, который имелся в Древнем Египте и был, по- видимому, узлом и точкой сборки всех «информационных каналов». Сама рукопись «Египетского метро» тоже куда-то исчезла. Однако сообщается, что она была, оказывается, написана в форме дневниковых записей некоего Фтаха, водителя фараоновой колесницы. Нетрудно догадаться, что мы никогда не узнаем о ней больше ничего, но зато узнаем, как все имеющиеся в романе писатели дружно бросились ее восстанавливать бригадно-вахтовым методом, приняв решение написать эту книгу заново, а чтобы их коллективный разум работал продуктивнее, предлагается следующее: «Для этого нам придется воспользоваться рецептом Артюра Рембо, я имею в виду полное расстройство всех чувств». Создается, между тем, впечатление, что вся рецензируемая книга, по правде говоря, именно так и написана, по этому самому рецепту. Итак, они решили немедленно приступить к расстройству всех чувств хорошо проверенным способом: стали бухать самогон крепостью 75% об., запивая его сладким шампанским, смешанным с темным пивом. С первого раза не подействовало, поэтому пришлось позвать на помощь писателя Гаденыша, который для расстройства чувств постоянно пьет коньяк; коньяком же поят еще одного сумасшедшего старика, который все время впадает в судорожное состояние: и он тоже помогает писать. Одна реальность еще способна даже порождать анекдоты: «рассказывают, что в Киеве Бурый с горящим факелом преградил путь бойцам «Беркута» и стал им читать «Одно лето в аду»… а потом бросил факел в кучу покрышек. Так началась революция». Поэт из Каховки Кишеневер, пишущий стихи типа «А веселье Руси – плаха да топор!» раздвоился: его жена тоже стала писать такие же стихи и под той же фамилией Кишеневер, и теперь неизвестно, кто есть кто. В какой-то другой реальности уже не до шуток, когда в ход идет та самая «тесная материя»: «сравнение с ней невозможно, мужество здесь не поможет» (об этом предупреждает человек-свинья, выступающий в роли весталки). Вокруг главного персонажа клубится и сгущается густой туман абсурда: дед- домработник с эрудицией лектора живет под кроватью у одной девушки, посторонние люди оказываются в курсе деталей того происшествия в вагоне, молодую финку зовут так же, как гусыню из шведской сказки, юродивый прорицатель человек-свинья из свинарника во дворе обычного одесского дома переметнулся в коридоры власти, став помощником депутата, «друг детства оказался любовником, сестра – матерью, нимфа – наводчицей» – не люди, а «целое кубло оборотней».
Писать книги тут вообще у всех главное занятие, но на первом месте все-таки выпивка. Этаноловый дискурс вовсю цветет синим цветом: персонажи без устали ходят в магазин за пузырем, бухают в рюмочных и друг у друга в гостях, ни шагу не делают без бутылки и время от времени пребывают в алкогольной коме. Если честно, синий колдырский дискурс совсем не коррелирует с галлюцинаторными видениями и параноидальными изменами. Самая же главная интрига встроена в цепочку случайных связей и совпадений, называемых LSD-эффектом и подробно описанных в литературе о вопросе, так что постоянно поддерживаемый алкогольный фон тут весьма некстати. А картина мира, которая все время дробится, распадается на отдельные фрагменты, сочетаемая с депрессивным мороком и абсурдом – это скорее диссоциативный, а не спиртной дискурс. Что ж, автор имеет полное право не разбираться в особенностях и разных способах искажения и отображения реальности. Ну а мы, невзирая на это, имеем право ему предъявить как за недостаточную четкость изображения поступков героев и их мотивации, так и за сам способ подачи материала, в результате чего при чтении возникает неприятное коматозное состояние, которое должно наступать в результате смешивания некоторых препаратов с алкоголем.

12. Ловушка для рецензента.
В. Гракхов «Безлунные странники, Североград и еще несколько вещиц»

Книга открывается новеллой с острым хитросплетенным парадоксальным сюжетом и изрядной долей завораживающего хоррора. Описывается стратегически изощренная и математически точная, как формула, война волка-людоеда с опытными охотниками. Волк-убийца играет с людьми в запредельно страшные потусторонние игры, оставляя море крови и горы трупов, а самое главное – осознание того, что победить зверя – задача, не имеющая решения, так как в борьбу, по-видимому, вступают не физические законы природы, и даже не воля и разум, а потусторонние силы. Стратегически сложный способ охоты под названием «махан» (вроде ловли на живца) где-то дал сбой, хотя такого в принципе не должно было быть. «Обе руки, и обе ноги, и головы у туристов были практически там, где им и полагается быть, но на некотором небольшом, сантиметров в 4-5, удалении от основного корпуса тел. Все эти пять частей единой еще вчера вечером приманки были гладко отсечены от тел… – ровнехонько срезаны ножами могучих волчьих зубов…». А у стрелка, который затаился на верхушке дерева в ветвях, не было головы, она лежала внизу в муравейнике, второго стрелка ожидала не лучшая участь: его тело, перекусив пополам, волк понес в зубах в сторону встающего под холмом солнца на глазах у товарища. И вот вся эта трэшатина и тысячи раз перепетый и, кажется, до бесчувствия избитый сюжет имеет, как это ни странно, притягательную силу: причиной ее мрачного очарования является бьющая в глаза и воздействующая на все органы чувств редкая красота. Знаю: найдется немало ненавистников подобного стиля: он далеко не безупречен. Тут и пафос, и пошлость, и перебор, и излишняя орнаментальность, и вообще – такие рассказы это литературный моветон. Однако это впечатляет так же, как декоративная костюмная готика: по отдельности все эти рюкзачки в виде гробиков, шнурованные корсеты в рюмочку, кружева и жабо, выбеленные лица и черные губы – невероятная безвкусица, но от красоты дух захватывает и разум помутняется. Главным образом в новелле работает эстетика и поэтика, причем не победы, а именно поражения, бессилия и опустошения. Но объективно портит всю эту незаурядную историю натянутый финал с явлением Авраама, видением тела женщины в шаре и вмешательством высших сил – в программе как будто бы наступает сбой.
Я так подробно остановилась на этой первой новелле потому, что про нее хотя бы можно сказать что-то определенное. Если вы углубитесь в текст дальше, то сможете попытаться ознакомиться с рассказами, в которых действуют, например, обезьяна-летчик Аэзия Кума, еще какой-то инвалид-летатель, клоун Махоркин, впрочем, не меньше автор любит именовать персонажей просто отточиями или буквами (Егерь S, Граф C*, магистр W). Если вы думаете, что с вышеперечисленными героями происходят увлекательные приключения, то в каком-то смысле вы окажетесь правы, другой вопрос – насколько увлекательно будет читать об этом вам. Автора интересуют границы и стыки различных миров, нелинейное время, лазейки из замкнутого круга бытия. Стиль книги представляет собой тяжелейшую для восприятия смесь фантастики и метафизической прозы, здесь постоянно рушатся и возводятся планы сознания, измерения, целые города и миры, в результате чего большая часть текста напоминает то ли детальный пересказ авангардного фильма, то ли невыносимо затянувшийся трип-репорт. «Проход этот имеет форму цилиндрического туннеля, – на две трети заполнен морской водой, и в нем плавает также на две трети затопленный огромный шар из легкой кости, почти вплотную примыкающий к стенкам туннеля, а морские волны, налетающие с открытой к морю стороны туннеля, бьются в пену об этот шар. Сквозь шар тоже пробиты три финальных тонких туннеля, вращающиеся вместе с шаром под ударами волн, отчего какие-нибудь два из трех туннелей всегда под водой, и входы в эти три туннеля стерегут три злобные твари – жизнь, смерть и отчаяние». Описаниям путешествий примерно по таким туннелям сквозь пространство и время посвящено очень много страниц, причем все космического масштаба сдвиги никак не способствуют развитию сюжета – новеллы словно бы заканчиваются в той же точке, что и начинались. Пространные размышления о различиях категории времени на планетах «Землья» и «Имя» перебиваются философскими трюизмами типа «так как рождение всегда стоит в начале жизни, а смерть всегда в конце, то можно заключить, что целью всякого рождения является смерть». Несколько раз динамики добавляет вброс сатирической фантастики и эзопова языка: в одном из рассказов речь идет о стране Розии, в другом о Крысии, населенной крысами, главарь которых восседает в тренировочных штанах с пузырями на коленях, наибольшей концентрации инъекция социальной сатиры получает в главе о стране Ассии, где, кроме унижаемого и разграбляемого чиновниками народа был «еще один слой жителей, точнее прослойка. В дворянском кругу их звали оппозитами, а среди мужиков – иудами». А еще есть города Темный Источник, Сова и Гранит, а также таверна Бесчисленная Злобная Стая. В подзаголовке утверждается, что весь текст В. Гракхова «Безлунные странники, Североград и еще несколько вещиц» является романом, но никакого общего сюжета или мотива, связывающего главы-новеллы (а еще в тексте содержится пьеса, причем неоконченная, и большое количество стихотворных вставок, будто бы заказанных капитану Лебядкину) вычленить не удается. В тексте увязаешь, как муха в ведре с клеем, даже вычленение из него вышеприведенных персонажей и топонимики было не самой простой задачей. Лучше всего особенности языка Гракхова передает начало главы о некоем Безумном писателе Стасове: «творчество его утратило всякую соотносимость с бытием – и не только, с так сказать, миром видимым, но даже и с мирами, колышущимися за пределами какой-либо реальности. Следует признать, что любому читателю (если бы они были) довольно быстро становилось ясно и понятно, что за подлежащими, сказуемыми, дополнениями Стасовских писаний нет ровным счетом ничего – нет ничего, да и не скрывается ничего. Порою отдельные фразы его писаний имели какой-то определенный смысл, имели смысл даже группы фраз, но уже сцепленный из этих фраз эпизод всякий смысл утрачивал – из нормальных видимых строительных элементов человеческой речи складывалось у Стасова нечто совершенно невообразимое, невозможное, ненужное и небывалое».
Ходит легенда, что в 1990-е годы один самарский художник расклеивал на автобусных остановках кроссворды, полностью состоящие из заведомо не имеющих ответов вопросов (типа «Незаметно склеенная посуда», 8 букв по горизонтали; «Тупая сторона ножа», 5 букв по вертикали), вызывая у местных жителей, что называется «разрыв шаблона». Читая данный текст, я никак не могла отделаться от впечатления, что я пытаюсь решить что-то вроде подобного кроссворда. Уже хочется плюнуть на все и охарактеризовать его обидным словом из четырех букв – как вдруг натыкаешься на более чем внятно написанную страшную сказку о скорняке, у которого собаки откусили кисти рук, а он после этого, переехав в деревню, стал мстить всему псовому племени, сдирая живьем собачьи шкуры и делая из них теплые шапки. Впрочем, дальше текст опять потеряет какие-либо конкретные очертания. Отдельные строки этой прозы действительно способны вызвать восторг своей потусторонней красотой, но они никак не складываются в некую общую картину – это примерно как если бы сварщик ставил бы себе целью не сварить некоторую устойчивую конструкцию, а пережигал бы материал только для того, чтобы смотреть на искры. Такое впечатление, что книга Гракхова специально написана для того, чтобы вызвать полное смятение и дезориентацию у человека, который вдруг возьмется ее читать и, тем более писать о ней – то, что это одна из немногих книг длинного списка, на которую пока никто не отважился написать рецензию, это неплохо подтверждает. Если номинатор ставил именно такую цель – что ж, акция несомненно удалась.
Понятно, что «Безлунные странники, Североград и еще несколько вещиц» – едва ли не идеальный текст для троллинга Большого жюри, но сможет ли он заинтересовать еще кого-либо? С тех пор, как Макс Брод опубликовал произведения своего товарища вопреки его посмертной воле, было написано и издано огромное количество «метафизической» и прочей экспериментальной прозы, и большинству ее авторов стоило бы поучиться у Кафки не нелинейности повествования, а правильному отношению к собственному наследию. Книге Гракхова явно не хватает чего-то такого, что могло бы вызвать к ней интерес человека, не находящегося «при исполнении». В ней нет ни какого-либо отражения сегодняшнего момента времени в языке, ни пронизывающей и связывающей текст в единое целое литературной игры, ни даже завораживающей изысканной болезненности. А если так, то на пути к читательскому вниманию ей бы помогли какие-то факторы, не имеющие отношения собственно к литературе – например, если бы было известно, что автор страдает редким расстройством личности (например, одержим манией мыться и стирать свою одежду несколько раз в день) или, скажем, является сыном известных писателя и рок-певицы. Такой текст мог бы вызвать любопытство, если бы он достался вам в наследство от умершего родственника или близкого друга, а вы бы ломали голову – что же происходило в сознании этого вроде бы знакомого человека? Но никаких подобных вводных относительно данного автора нет. В интернете широко распространены картинки-«глючилки», составленные из геометрических фигур ярких контрастных цветов, если вглядываться в них, то кажется, будто неподвижное изображение движется, рассматривать их, по некоторым мнениям, небезопасно для зрения и рассудка. Текст Гракхова – это литературный вариант огромного альбома таких «глючилок». Конечно, никто не гарантирует, что длительное рассматривание этого альбома не вызовет у вас неожиданных мыслей, а также изменения сознания и картины мира, но все же лучше не пробовать.

13. Больше хоррора, больше хардкора
Александра Николаенко «Убить Бобрыкина»

В картотеке классики советского олдскула есть «новаторский» по тем временам фильм «Романс о влюбленных», где актер Киндинов в главной роли. Моя бабушка ходила смотреть с подругами, и считалось офигенно круто, что там все герои разговаривают ритмической речью, то есть белым стихом. Утром немного посмотрела, спасибо торрентам. Опасения подтвердились: смотреть можно, только если очень нужно, и то с выключенным звуком. Вот в шекспировских экранизациях, это одно, а когда ребята из СССР так разговаривают на фоне белья на веревке - это смешно. Мне кажется, что такого рода условность раздражает не из-за текста, а из-за непопадания содержания и способа его выражения в эту очень ко многому обязывающую форму.
Я привела этот пример вот почему. Рецензируемая книга вся написана именно ритмической речью (прозой я даже не могу сказать), белым стихом. Это роман о детстве и о любви. Время, в которое происходит действие – девяностые годы, место – Москва. По идее и задаче – это трагедия. И как в классических трагедиях, все формальные признаки здесь соблюдены, и выдержано триединство места, времени и действия. Чтобы выбрать для крупного повествовательного произведения, охватывающего целое десятилетие жизни героев, поэтическую форму, надо иметь смелость. Именно потому, что в русской литературе такой опыт имеется, и поневоле начнутся всякие сравнения. Прежде всего, конечно, с романом в стихах, «энциклопедией», как говорится, «русской жизни». А в поэзии первой половины XX в. именно этот слог является визитной карточкой далеко не самого плохого советского поэта Леонида Мартынова. Его стихотворение 32 года «Подсолнух», которое переложил на музыку завороженный этим ритмом Клод Дебюсси, было написано как раз именно в таком размере: «сонм мотыльков вокруг домовладенья порхал в нетерпеливом хороводе, и мотыльков к себе не допуская, домохозяин окна затворил. И мне, судьбой дарованному гостю, открыл он двери тоже неохотно. Я понял, что ночное чаепитье организовано не для меня».
Могут быть упреки, что так писать повествовательную книгу вычурно, неестественно, трудно читать. Но автор может смело этим пренебречь. Нисколько не сомневаюсь, что эта книга станет подарком для настоящих ценителей как поэзии так и прозы, в особенности прозы бытописательской, главным образом сосредоточенной на изображении обыденности и которая поднимает со дна повседневности все незначимые, но всеми узнаваемые бытовые частности, детали, весь сор и луковую шелуху, «всю шушеру пленительную эту, всю чепуху, столь милую поэту». Или немилую. Цитата из книги:
«...входила-выходила со свечой, с ведром пустым, и пустоту... гремя железной ручкой, выплескивала за окно, чтоб свадьбу разогнать, что спать мешала. Задрав подол, кряхтя и кашляя, полезла по стене, держа в одной руке эмальный таз... ползя по потолку, скребла ногтем убитых потолочных мух, и смахивала на пол».
И если уж сравнений не избежать, сравнивать эту книгу надо с романом Андрея Белого «Москва» с одной стороны, и с прозой писателя Леонида Добычина – с другой. «С детства мещанилась жизнь мелюзговиной; грубо бабахнуло пушкой, рукой надзирателя ухватила за ухо... и бросила к повару, за полинялую занавеску, чтобы долбил он биномы Ньютона там; ...матерщинно шлепала в уши и луковым паром с плиты». (А. Белый, «Москва») У Добычина тоже проза подчинена скрытому выразительному ритму «Тикали часы. Били. Тикали». «Ей нА голову, оборвАвшись, упал медный Окорок, и она умерлА на глазах капельмейстера Шмидта...»
Книга о детстве. Сюжет прост и схематичен: Саша с раннего детства очень любит соседскую девочку Таню, а она выросла и вышла замуж за ненавистного Бобрыкина. У Саши с Таней дружба еще с песочницы, причем у Саши еще и глубокая психологическая зависимость. Он вообще чувствует себя с подругой одним организмом, и его сильно ломает, когда он находится у себя дома, потому что без Тани. Дома у Саши страшный шкаф, наполненный верхней одеждой, как призраками умерших родственников, страшная религиозная мать, невыносимые запахи кислых щей, слова «проскомидия» и «брашно», пасхальные яйца с черным белком – так бывает, если кто-то в поминальный список в церкви впишет имена живых людей, и прочая житейская бытовая экзистенциальная жуть.
В этом тексте хочется отметить яркое стилистическое своеобразие разговорной московской речи, очень специфического городского грубоватого чуть архаичного просторечья. Так здесь разговаривает Сашина мать, и некоторое время назад такую речь еще можно было услышать от московских простолюдинов. Ее интонации отчетливо слышны в прозе поэтов – Белого и Пастернака – второй еще и коренной москвич. Автор этой книги тоже поэт – наверное, отсюда и виртуозное владение тончайшими интонациями и стилями разговорного языка.
«Господи спасибо, унесло заразу! – крестилась мать, за тетей Люсей закрывая дверь. – Не загостится добрый человек в чужом дому. Не загостится, совесть знает. Без приглашенья черти только в гости ходят, бездельники, и невоспитанные люди. Дармоеды. Нет дел других у них, у паразитов, чужое время на свое переводить, по людям шныть. Объедь людей. Придет, рас- сядется, трещит, трещит... как свищ. И дай господь до ужина ее спровадить. Нет! так и будет, будет! квашней сидеть, с обедни до вечерни, покуда отходную дьяк в колокола не зазвонит. Все съест, что перед ней поставишь, съест и ждет, чума такая, когда еще рябиновки нальют. Алкоголичка! – объясняла мать. – И ты мне чтобы по гостям не шастал, чтоб не шастал! Понял? Знаю я тебя. Не звали – не ходи. И позовут — подумай. Может так позвали. Не чтоб пришел, а так, что неудобно было не позвать. Подумай трижды, чем в дверь другим звонить. А после третьего в четвертый раз подумай. Не для того перед тобой закрыли люди дверь, чтоб ты в нее звонил, и шастал туда-сюда, чужие чаи пить».
Давящая обывательская атмосфера, нагруженная цитатами из священного писания, православными ритуалами и молитвами, дикими суевериями и ненавистью и радикально другой мир – в присутствии Тани. А она часто рядом, потому как – одноклассница, и живет этажом ниже в московской девятиэтажке в унылом депрессивном районе: «Желтым глазом подмигивал безлюдьем светофор, тянулись спичечные коробки пятиэтажек, дворами отвернувшись во дворы, с потухшими зрачками, с ржавчиной кирпичных стен. Прошли второй пустырь, оцепленной̆ колючей проволокой военной; изрытая, холодная земля катилась в котлованы комьями сурьмы, дышала паром; серое клубилось небо, точно мать в нем холодец варила, половником мешая сваи, трубы, тросы, ребра арматур... заснеженные остановки, дебаркадер райсовета, лица на доске почета, бумажные пустые, похожие на клочья сорванных газет. Прошел кинотеатр «Юность», закрытый на ремонт железными щитами, клочки афиш ползущих по стенам, пунктиры крыш, комиссионный магазин «Учет»... Перечислительные ряды примет времени, предметов и запахов, окружающих постсоветское детство, уличных игр, условия которых скрыты от глаз посторонних и понятны только двоим (игра «Найди чего», когда, идя по улице, внимательным взглядом фиксируешь то, мимо чего обычные люди проходят мимо), и все эти забытые школьные словечки «зыко», «жиртресина», «капитально» необычайно пронзительны, потому что они, как внезапный резкий запах из пустого парфюмерного флакона – мгновенный способ транспортировки действительности.
В советской литературе детство по большей части изображалось лживо – или «счастливым» или несуществующим, как в «Электрониках», но тоже «счастливым». В литературе последнего десятилетия появились другие книги о детстве и наконец-то идиллически-дебильному и идиотски-восторженному отношению появилась альтернатива и у нас (приведу те, которые я рецензировала в связи с Нацбестом: Сергей Хазов-Кассиа «Другое детство», Упырь Лихой «Толерантная такса», Михаил Елизаров «Мультики»). Александра Николаенко пишет про детство не только внимательно, но, прежде всего, безжалостно. Замысел трагедии весьма отважный: задроченный Саша живет мечтой убить ненавистного Бобрыкина и свою мать. Если кого-то этот сюжет шокирует, то пусть ознакомится с греческими трагедиями. И по ходу, он их таки убил. Хотя уверенности нет. По крайней мере, хотелось, чтобы это было именно так, а не сам он повесился на веревке, купленной в хозяйственном магазине. Так что хочу предъявить автору за некоторую нерешительность и иносказательность в описании самого действа: не мешало бы добавить хоррора и хардкора. Отдавать на откуп читателю финал, чтобы он терялся в догадках, совершил ли наконец герой поступок или же опять совершил лишь в своем воображении – прием избитый и плохого качества. Пусть этим занимаются артхаусные режиссеры кино категории D, а здесь необходимо прямое высказывание. В этом случае книга бы получила совсем другой статус, чем теперешний: при всех своих достоинствах произведение все-таки осталось не трагедией, а мелодрамой. Но в итоге книга все же получилась наполненной предельной метафизикой обыденности и повседневности, мучительности детства и невыносимости подростковости. «Детством Люверс» Пастернака раньше дружно зачитывалась вся наша гуманитарная олдскул-интеллигенция, восхищаясь тем, что он как-то сумел тонко отразить внутренний мир девочки-подростка, хотя лично мне всегда казалось, что они все не так прочитали и ничего не поняли, что эти восторги сильно преувеличены, и главное в этой повести совсем не детские впечатления, а ощущение неизбывной депрессивности и тревоги как основного опыта жизни. В книге «Убить Бобрыкина» исследуется прежде всего не депрессивный фон, а тяжелый травматический опыт учащегося возрастом примерно шестого класса с точными детальными отсылками постперестроечных времен, чего, на мой взгляд, особенно принимая во внимание форму ритмической речи, в отечественной литературе очень давно не было.

14. Мелкие гнусности
Ольга Аникина «С начала до конца»

Книга составлена из небольших бесхитростно написанных рассказов о столь же небольшого калибра персонажах. Маленькие люди, одинокие женщины, простые служащие объединены в первую очередь сонной пассивностью и неспособностью достойно справляться с обстоятельствами – начиная с керамической варочной поверхности на незнакомой кухне и заканчивая общим устройством жизни.
Самый серьезный эффект, который можно получить от чтения этой книги – это столкновение в лоб с некоторой стыдной мелкой гнусностью, которая присутствует в жизни каждого человека и которую изо всех сил стараешься вытравить из своей памяти. Вот в рассказе «Батюшка» массажист обслуживает пришедшему к нему на прием священника: «У Кулькова спина была покрыта жировиками и множеством больших бородавок. Если уж быть совсем честным, то я за всю мою жизнь никогда еще не видел такого уродливого, некрасивого тела… особый, неприятный запах шел и от подмышек, и от носков… мне не хотелось думать о том, что этот неприятно пахнущий мужчина имеет какое-то отношение к моей вере и к моему господу Богу». В другом рассказе автор приводит случай из своего детства – мама с сестрой на несколько часов оставили ее посреди леса без юбки, которая была использована в качестве мешка для собранных грибов, а когда она уже во взрослом возрасте вспомнила об этом случае, столкнулась с реакцией матери: «или тебе это приснилось, или ты придумала… не говори ерунду!!!» Есть в книге и описания ситуаций, из которых не существует достойного выхода – таковы истории про пришедшую в клинику старуху, отказывающуюся от срочно необходимой госпитализации по причине необходимости кормить курей и про директора, вынужденного уволить беженку по фамилии Луковище. В другом месте автор рассказывает о своем дедушке-правдолюбе, едва не сорвавшем в школе встречу, посвященную Дню победы, тем, что стал рассказывать о войне так, как было на самом деле, а не так, «как надо», до конца жизни верившем в скорое наступление коммунизма, но весь портрет этой личности как черным маркером зачеркивается фактом, что он отказался приватизировать свою квартиру в центре города, в результате чего семье после его смерти пришлось уезжать на окраины. Даже в зарисовке о любовном свидании (рассказ «Грибы») больше всего обращает на себя внимание маленькое пакостное вранье: «Вот, за мной жена заехала, показываю ей институт»… «Я потянула Вадима за рукав: что ты болтаешь? А если твоя настоящая жена здесь появится?», – но Вадим рассмеялся, дернул меня за нос и сказал громким шепотом: «Не появится. Мы же с ней разведемся скоро. А с тобой – поженимся». От этих рассказов возникает такое же впечатление, как от встречи со старым приятелем, с которым вы давно перестали общаться, и оба за время разлуки явно в какой-то степени изменились не к лучшему, и теперь он не является ничем другим, как вестником старой жизни, о которой давно бы хотелось забыть. Подобная встреча описана в рассказе «Октавия» о двух взрослых сестрах, одна из которых ведет «цивильную» жизнь с дитем и ипотекой, а другая «хиппует», не имея собственного угла – естественно, обе считают верной только свою собственную позицию.
Все оттенки стыда за себя и за другого схвачены автором вполне точно, но именно начиная с этого рассказа книга начинает раздражать своей вялой, вязкой бесконфликтностью. Ловишь себя на том, что хочется, чтобы противостояние двух сестер и схем жизни закончилось хоть дракой, хоть другим криминалом, но нет, наутро «посуда на кухне оказалась чистой, и тарелки стояли стопкой». В последующих рассказах все то же самое: спившийся препод не умирает, а вновь замечен в той же разливухе; бабушка не больна Альцгеймером, а только косит под дурную; бомбила-узбек подвозит испуганную девушку до стоянки, вместо того, чтобы совершить в отношении ее противоправные действия. Ничего страшного и ничего серьезного, никаких драм и трагедий маленького человека, вот и вышеописанный дедушка-коммунист своей тупой упертостью лишил семью жилплощади, а вот на то, чтобы в детстве пырнуть обидчика ножом, его не хватило. Единственный рассказ, который выделяется из этого общего фона – «Случайность», о муже, подобравшем сбитого женой пешехода и доставившего его в больницу, но его основным мотивом также является отчуждение и неспособность противостоять обстоятельствам. Сомневаюсь, что автор ставила себе целью сообщить книге мощный антигуманистический посыл, но у меня ощущение от чтения возникло именно такое.
Подобные мало к чему обязывающие истории о «жизни простых людей» можно найти, например, в еженедельной газете «Моя семья», чей ассортимент жанров практически совпадает с ассортиментом книги «С начала и до конца» – здесь есть и пара рассказов о животных, и на «околорелигиозную» и «околомистическую» тематику, переписка с целью познакомиться, переходящая из понтов и заискивания в грубую брань (рассказ «Письма Елене») и даже очередная фантасмагорическая вариация на тему «Превращения» Кафки. Книгу завершает попытка автора посмотреть на себя со стороны («Шестнадцатое июня») – бывший любовник звонит ей, прочитав в интернете рассказ, в котором описаны их отношения и критикует его не только за предание ситуации огласке, но и за стиль: «эти одинокие женщины, эти голуби, все уже было, все об этом сказано уже сто раз». Впрочем, рассказы Аникиной найдут своего читателя и свой отклик как раз у таких одиноких женщин – они хорошо подходят для того, чтобы печальным одиноким вечером на съемной квартире погрустить о своей такой обычной и такой печальной судьбе. Наиболее адекватным гастрономическим эквивалентом таких текстов можно назвать магазинные замороженные пельмени – они ежедневно утешают массу одиноких людей, но вряд ли кто-то сочтет это блюдо достойным участвовать в каком-либо конкурсе, кроме сугубо профильного. Точно так же и для таких рассказов жанра «печальная женская короткая проза» стоило бы организовать отдельную нишевую премию.
Изначально вполне нейтральное и снисходительное мое отношение к данной книге вдребезги было разбито ее номинатором и иллюстратором Ю. Беломлинской. Во-первых, трудно найти что-либо более неподходящее к этим текстам о не самых приятных людях, чем елейные позитивненькие картинки, словно сошедшие со стен детского садика. Во-вторых, номинатор считает возможным писать в личную почту членам жюри (как следует из остальных рецензий – не только мне) с просьбами обратить внимание вот как раз на вот эту самую книгу (представьте, что будет, если каждый из нескольких десятков номинаторов будет так постуать). Ну да, в этом, в общем-то, нет ничего страшного и преступного, это трудно даже считать за поступок – это всего лишь те же «мелкие гнусности», свойственные персонажам книги «С начала до конца».

15. Стоит статУя в лучах заката
Дмитрий Липскеров «О нем и о бабочках»

Масштабный (более 400 страниц) фаллоцентричный роман, действие которого причудливо закручено вокруг сами догадайтесь чего вначале у главного героя, а в конце книги – у всего человечества. Вернее, вокруг его внезапного необъянимого исчезновения. Подобные фрустрации, когда некая часть тела добровольно покидает владельца, претендуя на самоопределение, вполне в литературных традициях и, с одной стороны, сильно расширяет повествовательные возможности, но с другой ставит перед автором сложнейшую задачу, как же в конце концов выйти из положения и разрешить интригу. Надо сказать, что автор со своей задачей блестяще справился: итог, которым книга заканчивается, заранее просчитать вряд ли возможно.
Избалованный жизнью красавец-мужчина (на любителя, конечно), у которого есть все, о чем другие даже и мечтать не могут, в интересном возрасте (50 с чем-то лет), обнаружив на своем теле пугающую пустоту, проходит все стадии эмоционального опустошения с вполне ощутимыми гормональными последствиями, которые уже никак не зависят от волеизъявления. Сделавшая ставку на автономность часть организма антропоморфна, напориста и нагла, точнее нагл, так как это точно такой же красавец, как и хозяин, только молодой. Полет авторской фантазии приводит его на печку в деревне Владимирской области, где его в виде симпатичного смурфика обнаруживает разбитная сельская школьница 13 лет, затем он практически на глазах взрослеет, увеличивается в размерах и, как говорится, разбивает ей сердце. Как впоследствии и жене главного героя Верочке, раз уж ее муж не в состоянии выполнять супружеские обязанности, впрочем, сцены плотских утех в том и в другом случае описаны без излишнего целомудрия. Является ли лишение мужественности символической расплатой за грехи молодости, читатель решит самостоятельно, но из былых шалостей центрального персонажа вырастет еще одна параллельная сюжетная линия, нисколько не уступающая основной и поддерживающая интерес читателя от начала до конца. В этой линии, в свою очередь, масса сюжетных переплетений и неожиданных парадоксов, выстроенных довольно точно – без торчащих и оборванных нитей или умертвлений автором ставшими лишних героев – все завершается, разрешается и распутывается самым наилучшим образом.
В годы молодости героя (он в романе имеет фамилию известного продюсера экс-участницы группы «Комбинация» – Иратов) одна неприятная тетка-мент родила от него сына- дебила, которого усыновила юная нянечка из ПНД, дочь северных народов по национальности. Усыновленный, едва достигнув своего олигофренического пубертата, сразу становится сожителем своей усыновительницы и одновременно отцом рожденного в этом союзе брата, который, в отличие от него, оказался гением, но учиться пошел не в университет, а в иешиву, зовут его, кстати, Иосиф Бродский.
Всяческую метафизику в романе ненавязчиво и практически за кадром, как и положено квалифицированным агентам, поддерживают представители небесного воинства, несущие свою метафизическую миссию в образах скромных алкоголиков и парикмахеров (послушание за незначительные косяки в прошлых ипостасях) и симпатичная рокировка персонажей мелкого плана вносит в книгу дополнительный бонус, поневоле заставляя оглянуться вокруг: а не из тех ли будут некоторые примелькавшиеся лица. Вообще, если честно, книгу жалко выпускать из рук, что с толстыми романами вообще редко происходит, во всяком случае, лично у меня. Автор умеет менять ракурсы на пике читательского интереса к предыдущему и никакого тебе занудства, морализаторства и пафоса, хотя иногда начинаешь путаться в побочных отпрысках альфического Иратова. Дмитрий Липскеров пишет подобные добротные, лихо закрученные и ни к чему особо не обязывающие поп-романы уже более двадцати лет, и если в прошлом десятилетии они несколько раздражали своей показательной несвязанностью с актуальной действительностью, то сейчас, на фоне обилия глобальных исторических полотен, семейных саг и реставрации советских литературных традиций такая позиция вкупе со стабильно высоким уровнем письма вызывает уважение. К концу книги дело идет к тому, что вся мужская часть человечества лишается своей преувеличенно важной части тела, что влечет за собой необратимые экономические, социальные, геополитические и прочие изменения. Но и развившейся на этом антитестостероновом фоне женской гегемонии, во многом инициированной лесбийским сообществом, тоже немного отпущено, так как миллионы устремившихся к небу красивых бабочек, вдруг в один прекрасный день одновременно вырвавшихся на волю и покинувших своих носительниц – это не что иное, как аллегория авторского, даже я бы сказала, дизайнерского варианта апокалипсиса. Хотя некоторые благостно настроенные читатели и могут соотнести лишение себе подобных гендерной составляющей к переходу в новое качество – ближе к бесполым ангелам, но, по-моему, куда более уместен был бы все-таки первый вариант как мягкий и лайтовый проект прекращения рода человеческого.

16. Марксизм как бессилие
Алексей Цветков «Марксизм как стиль»

Книга открывается многообещающе бодро написанными очерками о двух советских деятелях – философе Эвальде Ильенкове и враче-утописте Алексее Богданове, чья судьба и смерть находились на грани героизма и нелепости (первый, не выдержав травли и разочарований, перерезал себе горло переплетным ножом, второй умер после неудачного «омолаживающего» обмена кровью). Далее следует глава о Нечаеве, но затем масштабы заметно мельчают, и галерею «священных монстров» продолжит только вдохновенный рассказ о группировке RAF. В остальном книга составлена из небрежно перетасованных между собой статей разных лет обо всем на свете – здесь и анализ популярного голливудского и классического авторского (в частности, фильмов Иоселиани) кино с марксистской точки зрения, и ностальгические воспоминания о митингах 1990-х годов, и невеселый взгляд на нынешнее протестное движение. Присутствует беглый разбор творчества российских музыкальных групп и исполнителей последнего десятилетия, находящихся на далеко не переднем художественном крае (почему-то о едва ли не единственном убедительно звучащем «левом» музыкальном коллективе – «Панк-Фракции Красных Бригад» – ни слова), но зато несущих «прямое социальное высказывание» для различных классов и слоев, такой же экскурс совершается и в поэзию. Главный вывод: у левых сейчас нет такого «массового» поэта, как Быков у либералов или Емелин у условно правых, есть только «собственный вариант левацкой, малотиражной салонности».
Что до практики сопротивления, то в обзоре современной ситуации автор в первую очередь сетует на пораженческое настроение: «Главный дефицит современных левых я бы сформулировал одним словом: НАСТУПАТЕЛЬНОСТЬ. Нужно переменить настроение. Избавиться от комплекса жертвы, выработанного в нас поражениям многих лет … Движение, которое предлагает санкционированно стоять с картонками на шеях в разрешенных для этого местах, никогда не станет массовым и влиятельным, оно всегда будет мечтать о временах, когда всё наконец правильно разовьется, дозреет, сложится и вот тогда-то мы и грянем в полный рост». Что ж, трудно с этим поспорить, но повторяющиеся в книге в различных формах подобные призывы создают впечатление, что автор уговаривает в первую очередь сам себя. «Чему сегодня могла бы поучиться у Ленина наша оппозиция, даже если она и не разделяет его «утопических» идей? Ну, например, мужской серьезности в сопротивлении. Большинство известных мне оппозиционеров рассуждают в шантажистской логике женской истерики … с серьезным противником можно говорить только на его языке и в его же мужской логике. Силу не «демонстрируют», а применяют». Все это очень напоминает поиски маскулинности и героизма, вершащих историю, в текстах Лимонова начала 1990-х, но одно дело читать такое двадцать пять лет назад у парадоксалиста, построившего всю свою жизнь по принципу «что угодно, лишь бы не нравиться вам», а другое дело сейчас, когда в этих заявлениях оригинальности и побудительной силы не больше, чем в мотивирующих картинках из контактовских пабликов.
В книге вообще достаточно утопических идей, которые должны осуществиться именно что «когда-нибудь». Например, если поделить все деньги, то на каждого придется около 30 тысяч евро. И вообще при коммунизме все блага можно будет скачать бесплатно, как сейчас мы скачиваем музыкальный альбом или фильм. «Шансы есть», – утверждает автор, – «Абсолютное большинство населения нашей планеты сейчас — пролетарии, т.е. наемные работники, не имеющие никаких источников существования, кроме продажи своего труда нанимателю», чуть ли не в слово в слово цитируя один из самых горьких и безысходных романов XX века – «1984» Оруэлла («Если есть надежда, то она в пролах»). Заканчивается «Марксизм как стиль» А. Цветкова большим разделом, посвященным воспитанию собственной дочери, и здесь он уже ставит себе вполне четкий диагноз: «если вам и вашим друзьям скоро сорок, шанс вашего поколения в любом случае уже упущен/использован и вам остается только быть «полезным для молодежи». Что ж, рождение детей всегда было идеальной прививкой если не конформизма, то хотя бы контроля и ограничения.
Наверное, такие книги предполагают серьезную полемику, но, если честно, затевать ее что-то не хочется. Я не сомневаюсь, что в теории (именно что в теории, со словами у марксистов всегда был полный порядок) можно отстоять многие ее спорные моменты и даже ответить на те непременные неудобные вопросы, которые возникают у любого здравомыслящего человека, сталкивающегося с современным «левым» культурным флангом. Почему основным занятием восторгающихся «РАФ» теоретиков и поэтов является не непосредственная борьба, а поездки на зарубежные семинары и резиденции и получение премий, источниками финансирования которых является крупный капитал? Почему аппелирующие к пролетариату культурные деятели выступают вовсе не перед его представителями, а на скромных рафинированных мероприятиях для своей тусовки? А почему в течение уже нескольких десятилетий в качестве идеала борьбы против власти капитала нам предъявляются все одни и те же герои, а в рамках современной ситуации предлагается только марксистский анализ фильмов «Голодные игры» и «Жизнь Пи 3D»? На все можно найти ответы, особенно если оперировать заведомо недоказуемыми аксиомами и неизмеримыми понятиями типа «марксизм изменил карту мира и жизнь людей на нашей планете за полтора века своего существования гораздо сильнее, чем христианство за две тысячи лет». Ну а если фактов недостаточно, то ничего страшного, рацио это не главное, ведь «уже более ста лет интеллектуалы открывают, что в человеке сидит обезьяна, и куча детских комплексов, надежд и травм, и сколько угодно грандиозных фантазмов и абсурднейших упований. Если есть смысл у слова «душа», то означает оно именно это». Так что оставим все эти вопросы любителям поспорить в «Фейсбуке», тем более что по Цветкову он является в какой-то степени одной из моделей будущего – «прообраз коммунистической конкуренции это нынешнее собирание лайков, нематериальных поощрений», которое обязательно в один прекрасный день заменит конкуренцию ради денег. Безусловно, социальные неравенство и несправедливость – ужасные во всех отношениях явления. Но что-то подсказывает мне, что мои товарищи, отказавшиеся от «социального успеха» ради личной свободы, будут находиться в столь же маргинальном положении в воображаемом светлом будущем, где «все мы будем работать на общество», как и в нынешнем жестоком капиталистическом мире. Я никогда не соглашусь, что «этическое действие предполагает, что интерес другого важнее, чем твой собственный», потому что мой опыт говорит, что единственным возможным импульсом этического действия является самоуважение, а ключ к любому принуждению и оправдание любого насилия – это уверенность в том, что ты или кто-то иной знает, в чем состоит интерес другого, лучше, чем он сам. Куда проще мне принять то, что есть люди, которые ловят свой кайф в гипотетическом участии в «судьбе человечества», как я нахожу удовольствие в рамках своего личного проекта в поиске областей, свободных от больших идеологий. Но при чем здесь «стиль»?
Рецензируемая книга имеет большое прикладное значение. Она дает вполне точный портрет современного «левого». Это не лишенный таланта, образованный человек с богатой событиями юностью и развитой приспособленческой хваткой (автор не упускает случая ввернуть, что присутствовал, например, на «гламурной лондонской тусовке»). Он придерживается определенных идей, для реализации которых на практике, видимо, еще не пришло время (это в книге называется «отложенные возможности», конструктивности в этом не больше, чем в «через 60 лет выплатим ипотеку и тогда заживем»), но когда-нибудь обязательно придет. Не будем подозревать его в неискренности, скорее всего, он верит в это, потому что надо же во что-то верить – мало кто готов отринуть иллюзии и заглянуть в черную бессмысленную дыру (вспомним, с какой истории начиналась эта книга). Решайте сами, хотите ли вы иметь что-то общее с этим образом, симпатичен ли он вам.

17. Хроники пикирующего летатлина
Александр Бренер «Жития убиенных художников»

Александр Бренер сам себя назначил санитаром морга, который глумится над лежащими на полках покойниками с бирками на ноге прямо на глазах у их родственников, со скорбным видом толпящихся вокруг. Нельзя сказать, что вид труперни, а тем более ее специфический запах им очень нравится, но тем не менее они терпят, а куда деваться? Организаторы и кураторы похорон переминаются с ноги на ногу, нервно держа руки в карманах и трогая себя за яйца руками, которые никогда ничего не делали, кроме этого. И вот все они, опустив свои натруженные руки, стоят в морге в ожидании банкета и гонорара за хлопоты.
А родственникам еще надо продемонстрировать своих нарядных покойников, а организаторам и кураторам – достойные гробы: чтобы показать, что деньги потрачены не зря. Не забудьте еше про сонм бесчисленных прихлебал, даже не пытающихся для приличия имитировать скорбь, понуря щи, но энергично и деловито пристраивающихся к тем, кто, в отличие от них, предусмотрительно взял с собой пузырь и исподтишка прикладывается к нему, так как до официального мероприятия еще предстоит долгое и томительное ожидание. И вот в атмосфере неизбывной формалиновой скуки и тоски, которая всегда царит на художественных мероприятиях, где хоронят очередной труп, появляется некто, кто начинает над этим трупом глумиться, оскорбляя чувства верующих, а также имитирующих веру в искусство фарисеев, их большинство. Выставочных кураторов, хозяев галерей и прочих самых разных деятелей искусства объединяет одно: «желание расположиться в искусстве со славой и почетом – поудобней устроиться на плечах Маяковского, или оседлать собаку Павлова, или залезть под мышку Пастернака, или под кепку Ленина». От современного искусства давно остался один «густой и вонючий паровозный дым». Оно достойно только того, чтобы показать ему жопу и бежать как можно быстрее в противоположную сторону. К такому неутешительному выводу должен придти каждый честный художник, вместо того, чтобы питать иллюзии и пытаться догнать давно ушедший паровоз. И автор книги призывает к этому отнюдь не голословно, а, можно сказать – голожопно, реализуя данную метафору личным примером в галереях мира, выражая свой протест против состояния современного искусства в любых его видах и ипостасях. Возмутительные для художественных обывателей всех мастей выходки Бренера – давно уже боян, не притча во языцех, а – не побоюсь этого слова – часть этой самой художественной культуры и ее неотъемлемая составляющая. Что бы представлял из себя этот мирок (вернее было бы сказать – адок), если бы смыть из него Бренера, как смыли нарисованный им знак доллара с «Белого креста» Малевича в Амстердаме. Кто не в курсе, это, так сказать, самая громкая, наиболее известная его акция, за которую он провел часть 1997 года в тюрьме. Сам Бренер варился в том самом адском котле совриска, когда доселе неведомое нашим гражданам варево кипело вовсю, с пеной, чадом и угаром, и толкающиеся, цепляющиеся друг за друга художники прыгали туда с целью вылезти оттуда богатыми и знаменитыми, как в сказке «Конек-горбунок». Самые показательные деятели 90-х – это Кулик и Лейдерман: «Они образовывали интересную пару: находились вроде бы в противоположных концах спектра, но на самом деле – нет. Они смыкались, как две параллельные прямые смыкаются в линейной перспективе – на горизонте». Им предъявляется, прежде всего, отсутствие поставленных перед собой задач, а каждый художник обязан ставить перед собой задачи и их решать, иначе он пуст, и все его творчество высосано из пальца – «духовное начетничество», «порожний интеллектуализм», «фальшивый аффект». Трудно с этим спорить, как и с тем, что плохого художника выдает с потрохами самодовольство и поучительство. Самые презрительные характеристики для них связаны с темой всеобуча: «Школьный наставник», «отпрыск Передонова», «мыслительный уровень обиженного судьбой учителя рисования». Впрочем, книга не об этом. В ней много крайне нелицеприятного в адрес практически всех деятелей московской художественной богемы (и питерской тоже, просто их поголовье не столь многочисленно, да и деяния помельче), включая тех, кто успел в свое время перелететь за океан или в Европу; досталось и зарубежным: всем сестрАм по серьгАм, все одним миром мазаны. Но это не сведение личных счетов и не обида, что «меня не взяли» на праздник жизни. Книга биографическая и рассказывает о личном пути в искусство и травматическом опыте глобального разочарования с той запредельной степенью откровения, которое свойственно только сумасшедшим детям и юродивым. Делается понятно, почему сам Бренер категорически не считает себя акционистом, а свои выходки – перформансами. Это другое: вполне сознательный выбор добровольного юродства, а следовательно – подвижничества: примерно как стоять годами без движения на столбе или, измазавшись навозом, заходить в храмы и кабаки и там, смущая и зля сытых обывал, вещать им о скором конце света. И такое поведение гораздо ближе к настоящему искусству, чем все вернисажи, акции и перформансы вместе взятые. Благо образцы для подражания имеются, кому надо, тому они и явятся, не заставят себя долго ждать, будьте уверены. В частности, перед глазами автора всю жизнь стоит образ идеального художника, который явился перед ним в семь лет в виде сумасшедшего гения С.И. Калмыкова, живущего в нищете и отверженности «инженера Эйфелевой башни на Вавилонской башне», которого можно было встретить с мольбертом на улицах советского азиатского города и который впитал в себя всю мировую культуру – «и Дионисия. И Джотто. И Пизанелло. И Дюрера. И Данье. И Курбе, и импрессионистов. И Ван-Гога. И Сера. И Мунка. И... стиль модерн, фовистов, сюрреализм». «Настоящий босяк, скоморох... бурлак духовного Ганга, блаженный». Образ безумного отверженного Калмыкова в восприятии Бренера абсолютно сакрален, и все современные художники и разнообразные деятели искусства с их «осторожностью, мобильными телефончиками... со своей похабной международной инфраструктурой, журнальной макулатурой, документированными перформансами» не стоят даже одной «блаженной тени художника». Калмыков, Филонов, Хлебников, Шаламов, городские сумасшедшие, блаженная алмаатинская эксгибиционистка Неточка – от них от всех исходит дух «неповиновения, неуправляемости», с которым автор соприкоснулся с раннего детства и который оказал на художника куда большее влияние, чем все знаменитости, вместе взятые, поэтические манифесты и художественные направления. Поэтому к современному искусству надо относится так, «как герои Сэмюэла Беккета относятся к миру. То есть смехотворно, идиотически, несерьезно, убийственно, маразматически, кощунственно...»
Я бы сказала, что именно так надо относится не только к современному искусству, но и ко всей литературе (особенно к «классике», тем более к поэзии), к театру и кино, политике, семейным ценностям, средствам массовой информации, религии, образованию, воспитанию, здравоохранению, индустрии развлечений, поп-идолам и многому другому, что я здесь забыла упомянуть. В одной чопорной лондонской галерее Бренер с подругой 11 сентября 2001 года, когда телевидение непрерывно транслировало дымящиеся башни- близнецы в Нью-Йорке, при большом скоплении народа (в том числе американских граждан) с воем носились, растопырив руки-крылья, изображая в тот самый момент то ли татлиновский летатлин, то ли пикирующих бомбардировщиков. «У нас сегодня траур, а они издеваются» – от взбешенных граждан им помогли отбиться молодые латиноамериканские парни, спасибо им за это. Что это – форма бытового или художественного поведения, то есть хулиганство или перформанс? Не то и не другое, а именно то самое ставшее натурой органическое отношение к искусству, как у «героев Беккета к жизни».
Единственное, что в какой-то момент начинает смущать – это, то, что максимально жестко и последовательно отказавшись и ускользнув от одной «большой идеологии» – звездности, признания, материального выражения успеха, автор оказывается заложником другой – апокрифа о непринятом обществом и вставшем над миром гением. В конце книги Бренер вдруг берется давать совет молодым начинающим художникам и, вместо того, чтобы посоветовать им выкинуть краски и сломать карандаши, так как занятие искусством не ведет ни к чему, кроме тяжелейших усталости и разочарования (как провозгласил один маргинальный петербургский автор, о котором Бренер никогда не вспомнит, настолько нелепо сложилась его судьба, еще в начале 2000-х), поучает: «Любому начинающему художнику я советую найти себе путеводную фигуру в прошлом… эта фигура, этот спутник, должен стоять как можно дальше от всего современного. Вне шума времени». Впрочем, в следующей главке он все же обращает свой взор туда, где нет Культуры – заметив во время импровизированного семинара по «теории образа» на открытом воздухе показавшегося из кустов лисенка, жалеет, что не может оставить всю эту говорильню и последовать за ним.
Эта очень смешная и грустная книга – один из самых громких голосов в затянувшейся панихиде по ХХ веку, когда культура и искусство могли претендовать на то, чтобы определять сознание и картину мира, а потом вдруг превратились в не поспевающую за реальностью пошлую глупость (примерно об этом же, пусть и абсолютно по-другому, говорится в, кажется, практически никем не понятом последнем фильме Джима Джармуша). Она о том, что любой честный путь познания – это в первую очередь путь разочарования, но это в любом случае лучше, чем оставаться во власти иллюзий. О том, что в конце этого пути – бессмысленная черная дыра, и лучшее, что может остаться на этот момент – это ворох «веселых и поучительных» историй.

18. Спорт – хорошо, бухать – плохо.
Нелли Мартова «ДЫР»

К рукописи прилагаются сразу две аннотации («описание» и «краткое содержание»), где поясняется незадачливому читателю (и критику), что они держат в руках не простую агитку против пьянства, каких везде пруд-пруди, а роман в жанре «магического реализма», в результате чего сейчас перед нами развернется «трагикомедия или даже, скорее, трагифарс, где от смешного до страшного – один шаг.» Как развернется, так и свернется. Во-первых, сам по себе замысел уже, что называется, покоряет своей новизной. Один положительный добрый дядя, всегда готовый поддержать деньгами абстинентного колдыря-соседа, получил от него за это загробную благодарность в качестве бонуса, а именно: как только он начнет собственноручно наливать из любой бутылки бухло, то в пузыре как бы бухла не убавится, сколько ни лей. Вот это поистине магическое свойство и определяет жанр этой книги как «магический реализм», больше ничего магического (кроме привидевшихся герою чертей, которые сидят на плече у всех жаждущих выпить прохожих) там нет. «Вечная бутылка», как и «Ящик антиалкогольный» и «Единый консервный нож» – это «изобретения», принадлежащие авторству ленинградского поэта и писателя В.С. Шефнера. «Вечная бутылка», которая попала в руки честного и непьющего человека – это «классика жанра»: узнаваемый образ, даже, можно сказать, мем, милый сердцу всех ценителей бытовой фантастической прозы этого автора. У Шефнера («Человек с пятью не или исповедь простодушного») эта история рассказана немногословно, безо всякого морализаторства и без эмоций, но и в первый, и в сто первый раз ее невозможно ни читать, ни пересказывать без смеха. В данном же произведении та же по сути тема вовсе не «разворачивается в трагифарс», а превращается в длинное, лишенное энергии скучное повествование с антиалкогольным нравоучительным пафосом, как на лайтбоксах наружной социальной рекламы, где истощенный дошкольник в обносках скривил лицо в гримасе плача: «Папа, не пей!». Какие конкретно побудительные причины заставляют появляться на улицах подобные шедевры, всем понятно: освоить очередные бюджетные деньги и отмыть небюджетные; автором данного произведения, разумеется, движут иные мотивы – гуманистические. То, что алкоголь – зло, читатель обязан не только узнать из этой книги, но и понять, а главное – прочувствовать. В частности, вот благодаря этой поучительной истории. В силу «магических перепетий» герой обязан ежедневно кому-то наливать, иначе с его близкими будут происходить всяческие беды: болезни, укус собаки и т.п. Однажды он налил на дно стакана одному несовершеннолетнему. Юный гопник сел в машину и, естественно, разбился. Герой понял, какой страшный проступок он совершил, наступает раскаяние. Уж лучше бы об этом было сказано скупо и сухо, как в газете «Криминал», зато без вот этих всех фальшивых неестественных диалогов (любой юнец в компании с выпивающими колдырями изо всех сил старается держаться с ними на равных и скорее умрет, чем станет канючить, как ребенок, и униженно выпрашивать бухло, обращаясь к ним «дядя»):
– Правда, налей, дядь Слав? Мне и отец иногда выпить дает. А то прям жить не хочется... Дядь Слав, еще!
Имеется авторская ремарка: «пацану он налил на самое донышко». Тем не менее, как и следовало ожидать, через два дня – «над городом особенно низко висело хмурое небо, роняя скупые снежинки. Перед подъездом на табуретках стоял гроб, возле него рыдала молодая женщина в черном:
– Сашенька, родненький…
Сцена так и просится на плакат из двух частей. Слева алкаш, как на картинах Николая Копейкина, наливает пацану из бутылки в стакан, справа на фоне фургона «Ритуальные услуги» – гроб на табуретках и покойник со свечой, а вокруг сгорбленные фигуры в черном. Разумеется, все эти персонажи вызывают ровно столько же сочувствия, сколько их полиграфические и лайтбоксовые клоны на столбах.
Жена рассказывает этому «дяде Славе» во время совместной поклейки обоев, что с ее знакомой «случилось старшное»: она выпила лишнего в баре, позволила снять себя какому-то прохандыге и увезти «в номера», а он там ее зафотал в неглиже, да и выложил, подлец, всем на обозрение в интернет. А надо сказать, что подруга нажралась не без помощи «магической бутылки», и дядю Славу (который теперь работает барменом в том самом баре) заела совесть: он решил компенсировать моральный вред, нанесенный той подруге, за счет других клиентов, отговаривая их бухать и тем самым творя добро. Например, отказывался наливать «бабнику», который собирался выпить вместе с девушкой для знакомства: «У него что ни день – то новая девица. А если бы это твоя дочь была?» Подобное обывательское - на уровне бытового идиотизма понимание «добра» и такого уровня «активная жизненная позиция» обычно бывает свойственна наиболее малокультурной и агрессивной части общества; ладно еще, если они свое понимание добра реализуют в соцсетях, потому как в реальной жизни это уже может быть опасно. Автор своему герою явно симпатизирует, тогда непонятно, зачем надо было его наделять таким быдляцким качеством. В данном случае позиция «отрицательного» «бабника» является куда более адекватной: «А ты – бармен, твое дело – меня обслуживать, а не мораль читать!» Но не тут-то было: бармен, занявший активную жизненную позицию, не унимается: он продолжает на рабочем месте свою антиалкогольную воспитательно-коррегирующую деятельность во имя любви к людям: «Когда за барной стойкой появился один из завсегдатаев - молодой парень... Слава отказал и ему: «...– Тебя в прошлый раз чуть не уволили, когда ты с похмелья на работу заявился... В пятницу приходи. Кофе налью, хочешь?»
Неважно, в какие передряги все время попадает главный герой, их там хватает: и сумку с ипотечными деньгами потерял, и ненароком по пьяни, когда укладывал плитку на объекте, слово «хуй» на стенке выложил (об этом говорится, конечно, не прямо, а намеками и экивоками), и на работе палево случилось, что аж временно пришлось уйти из семьи, и поселился в нехорошей квартире вместе с «панком», где постоянно происходит пьянка – мораль сей басни такова, что во всем виновата водка и бухать – плохо. Никакой другой морали, если честно, я там не заметила. Зато заметила ко всему сказанному выше, что, так сказать, «панк» тоже скроен из разных расхожих штампов, из таких же обывательских примитивных стереотипов, как и их представления, собственно, о добре и зле: слушает он, разумеется, исключительно «Sex Pistols», на улице пристает к прохожим с «панковскими» приколами типа «девушка, у вас шнурки развязались» («у меня скумбрия потерялась»), упоминает даже «Поваренную книгу анархиста» (неясно, правда, понимает ли, что она к кулинарии не имеет отношения, судя по авторскому тексту, по-моему, не очень). Все это, как и про юного алкоголика, читать как- то неловко, будто написано это не теми словами. Так бывает, например, когда дядя 40-50 лет в книгу для старшего школьного возраста вставляет, по его мнению, «молодежный сленг», который сам он почерпнул из скетчей Е. Петросяна начала 90-х. Но главное здесь все же не это и даже не «магический реализм», а экскурс в душный мещанский семейный мирок этого страдальца дяди Славы с его «податливой» женой-татаркой с ее «протяжными песнями» во время приготовления эчпочмаков и беляшей, с завтраками, обедами и ужинами, сказочками детям на сон грядущий, кружевной накидкой на подушки, пятерками старшей дочки, которая, как честный член ячейки общества, нашла в ютубе компромат на батю и обнародовала палево, заняв бескомпромиссную позицию. Весь этот тошнотворный «уют», «нравственный выбор» (типа «пить или не пить», «лить или не лить»), борьба с «темными сущностями» и, в конечном счете, антиалкогольный гуманистический пафос, сильно сдобренный мещанским позитивчиком в духе примитивных народных пабликов, читаются как гимн семейным ценностям в том самом виде, в каком их изображают рвотные фотографии в дешевых газетах для пенсионеров «Моя семья» и «Вот это истории!» и передачи по РЕН TV «Не ври мне» и «Семейные драмы». Заканчивается роман в жанре «магического реализма» полным изгнанием алкогольного беса посредством самоотверженного ухаживания за немолодым пузатым опущенцем, совместным хождением с ним в турпоходы с целью отвлечь от пьянства, приобретением ему за свой счет полной спортивной амуниции, включая высокотехнологичную куртку, термофутболку, яркие кроссовки, светоотражающей жилет и палки для скандинавской ходьбы, чтобы он вел активный образ жизни вместо того, чтобы бухать. Вслед за этим состоялось безалкогольное воссоединение русско-татарской интернациональной семьи, которое увенчалось рождением третьего ребенка. Не хватает только сцены, когда вся семья, сидя у самовара за столом с беляшами и эчпочмаками, хором исполняет гимн Российской Федерации или песню «Пусть всегда будет солнце».

19. Разочарованный странник
Антон Секисов «Через лес»

Скромный покетбук Секисова, вышедший в музлитературном издательстве «ил-music», состоит из 10 рассказов, 9 из которых – от первого лица, судя по всему, одного и того же. В рассказе о детстве «Смерть в середине августа» мальчик проводит лето, бессмысленно пересыпая туда-сюда песок возле пруда: «Сам не понимая зачем, я сыпал песок в колбы и таращился в них по много минут, без смысла... Я просеивал песок, ловил лягушек и стрекоз, сразу же выпуская их...» С самого детства подавляющее большинство всех действий у людей лишены всяческого смысла, все по сути только и делают, что пересыпают песок в колбах, но попробуй им об этом скажи. Бодро радоваться жизни в рассказах намного легче, чем пытаться осознать ее скуку, бессмысленность привычных действий и освоить опыт разочарований. Скуку одинокого копания в песке ненадолго скрашивает общение со сверстником, но все заканчивается ссорой с дракой, а после еще и унизительным избиением в отместку группой малолетних гопников. В рассказе «Шанс» подросток по просьбе матери идет проколоть шину у автомобиля отчима, чтобы отомстить за измену, но беседуя и даже выпивая с ним, выясняет, что никакой измены-то и не было, но шину все-таки зачем-то все равно прокалывает: «Мной овладела апатия. Мной овладела тоска. Я был не рад, что пробил колесо». В этом рассказе побуждения и действия героя становятся автоматическими, независимыми от воли и здравого смысла, заранее бессмысленными. Тот рассказ, который не от первого лица – «Рыбы возле воды» – по своей сути не противоречит остальным: наоборот, без него книжка лишилась бы важной грани: взгляда на иррациональные действия не изнутри, а со стороны. Когда речь идет не «о себе», а о других, бессмысленность и абсурдность всего, что происходит, становится еще более заметной, не сдерживаемая никакими подсознательными амортизаторами. Когда поступками людей движут не рациональность и здравый смысл, а импульсивность и нелогичность, а определяющей чертой является инертность и отсутствие воли, тогда повседневность оборачивается некомфортной и недружелюбной стороной бытового абсурда. Продавщица зоомагазина Женя действует как во сне: посередине рабочего дня встает и идет с незнакомым и вовсе даже не симпатичным покупателем, у которого, видимо, серьезные проблемы с головой, к нему домой смотреть больную аквариумную рыбку, которую еще и в довершение идиотизма ситуации зовут Сергей. Именно рыбку, а не покупателя. Сергей к их приходу уже сдох, зато явилась вместе со своим хахалем бывшая жена, с выраженными признаками навязчивого бреда ревности и ажитированного психопатического поведения. В квартире, как пишут в актах обследования быта граждан, «грязь, антисанитария, на кроватях отсутствуют матрасы, пропиты даже двери». На фоне всей этой энтропии и трешатины Женя, которая должна, по-хорошему, поскорее уносить отсюда ноги, ведет себя крайне пассивно и иррационально: мало того, что идет с этим придурком Мишей гулять, «взявшись за руки, между гаражами», вместо того, чтобы идти на работу, но еще и приводит его к себе домой жить, несмотря на наличие в квартире старого деда. Причем она, конечно, понимает, что ничего хорошего из этого не выйдет, не может выйти: «Лучше всего, если бы нашлась какая-то сильная женщина... которая бы не дала умереть его рыбкам, которая устроила бы его жизнь. Женя, конечно, такой быть не могла... Да и Жене нужен был другой человек. Кто-нибудь посильней, с устойчивой психикой, спокойный, простой. С Мишей они будут как два сломанных колеса в телеге». Что можно огрести в результате такого союза, кроме гарантированного разочарования? Но примерно так же действуют все герои (или же это один и тот же герой) и во всех остальных рассказах, где речь уже идет непосредственно от первого лица. Лично я очень ревностно отношусь к границам «автор рассказа» и «персонаж» и априорно всегда считаю все тексты исключительно ролевыми. Будем считать, что «я» здесь везде – это все разные лица (персонажи). Так вот, такое впечатление, что все они находятся в активном поиске именно разочарования и неуклонно стремятся к цели с упорством, достойным лучшего применения. Самый первый рассказ «Ривердейл» о том, как парень поселился в питерском мини-отеле, где все с самого начала плохо – и по ночам орут, и персонал навязчивый и бестолковый, но вместо того чтобы свалить оттуда (а по локации, это, наверное, Литейная часть – район Жуковского-Маяковского – таких гостиниц здесь больше, чем квартир) зачем-то остается и начинает с персоналом жестко бухать. Он начинает делать это без особого желания, чуть не через силу – в компании неприятного ему админа и девицы, которая в открытую подрабатывает госпожой, они это обсуждают сначала в известной на районе грязной колдыряльне "Маяк", затем следует романтическая прогулка по набережной, бархоппинг, секс и все такое, а наутро выясняется, что герой уже не прочь увезти новую подругу с собой в Москву, чтобы вместе жить, представляет ее у плиты возле щей и думает, что пришло спасение от одиночества. Мечты прервала картина в окне напротив, на которую указал ему админ: «Там Люся страпонит одного несчастного человека... четко работает, как часы... она уже минут двадцать в таком ритме работает. Человек все-таки меняет позу и темп, а Люся – профессионал... Там у нее постоянный клиент... хозяин винного магазина на Лиговке».
Герой в потрясении: «... только бы не встретиться с Люсей. Я чувствовал, что физически не смогу этого перенести... я и о Петербурге подумал с ненавистью - хотелось как можно скорее покинуть этот город призраков и извращенцев...» Но, собственно, а что неожиданного к тому, о чем он и так знает, добавилось в результате созерцания этой сцены? То, что собутыльница занимается экстремальной проституцией, было первое, что он о ней узнал. Для чего тогда эти наивные фантазии о совместной жизни, об отношениях, о возможности выхода из одиночества связывать именно с этим человеком, как нельзя более неподходящим для таких фантазий – уж не для того ли, чтобы незамедлительно получить ударную дозу горечи? Приехал, и тут же уехал, а в промежутке получил то, за чем ехал. А ведь никакого другого ответа, для чего, собственно, он вообще приезжал в Питер, в рассказе мы не найдем. Видимо, никакой другой цели, кроме как обломаться тем или иным дурацким образом, у героя просто нет.
Как и у еще одного начинающего артиста, пригласившего незнакомую поклонницу из Минска к нему приехать («Русский лес»). Но когда она приехала, едва поздоровавшись, прямо не отходя от кассы, он сразу же сажает девчонку в обратный поезд. Или как в рассказе «Теплоход «Андрей Тарковский» герой опять как будто нарочно находит самый для себя неподходящий объект для чувств – Нину, потому что она, видите ли, похожа на его любимую американскую актрису Зои Дешанель, но Нине он нафиг не нужен, потому что у нее уже есть парень. И вновь – облом, страдания. Сильнейшее разочарование испытывает и герой в рассказе «Спасение», связавшийся с деструктивной подругой Ритой, которая сильно дестабилизирует его жизнь и психику, и хоть у героя на этот раз все же хватает силы проявить твердость и расстаться, есть опасения, что в следующих отношениях после небольшой передышки это будет очередной виток все того же, потому что кто ищет, тот всегда найдет. И огребет. В этом плане самый показательный рассказ здесь – «Светлая полоса». И снова здравствуйте: теперь тут над героем издевается Лиля, и это уже не простые, так сказать, нравственные страдания, а бери выше: Лилины поступки ставят под угрозу безопасность и жизнь: то она берет на борт самолета, на котором они вдвоем летят в Китай, кокос (правда, вероятнее всего, это все-таки спиды), то ставит перед перспективой разбиться насмерть на чужбине при переходе гнилого висячего моста, и вообще в присутствии Лили герой всегда задрочен, окровавлен и несчастен. Но при этом он будто нанялся все безропотно терпеть и даже, кажется, упивается своей усталостью от отношений. Мытарства и унижения совместного путешествия заканчиваются дома в уютной постельке, и совершенно неважно, будут ли эти люди вместе или нет, потому что нет никаких сомнений, что поиски дальнейших разочарований будут успешно продолжены, потому что именно в них, похоже, герой, «малоизвестный писатель», как он говорит о себе, черпает творческие силы. Герой, а не автор, просьба не путать. Автор как раз свое дело сделал, независимо от своих намерений. Нестабильность, неустойчивость отношений людей как нельзя более соотносится с бессмысленным пересыпанием и просеиванием песка в одном из первых рассказов, ведь песок, как свидетельствует энциклопедия символики и геральдики, символизирует не что иное, как нестабильность, неустойчивость, уничтожение, разрушение.
Два года назад в рамках работы в Большом жюри «Нацбеста» я рецензировала предыдущую книгу А. Секисова – социальную фантасмагорию «Кровь и почва». С одной стороны, не может не радовать, что автор способен писать совершенно разные по тематике и стилистике тексты, с другой – и первое, и второе произведение едва ли могут получить высокий балл в плане художественной убедительности, и эту рецензию, по аналогии с предыдущей («Не страшней газеты «Жизнь») я могла бы назвать «Не страшнее сайта «Килл ми плиз» (есть такой ресурс, на котором страдальцы всех мастей описывают разные ужасные истории из своей биографии). В принципе, если в вашей жизни регулярно случается что-то подобное пересказанным выше сюжетам, можно почитать эту книжку во время путешествия в метро из одних «токсичных» отношений в другие, карманный формат позволяет, на пару поездок должно хватить, но на большее «Через лес» претендовать вряд ли может.

20. Из каждой коряги мне видится его ухмылка
Владимир Сотников «Улыбка Эммы»

Начинающий писатель беседует с профессоршей филфака о книгах:
« – Что вы любите читать?.. А как вы определяете, хорошая книга или нет?
– Не знаю... – растерялся я.
– А я по первому и последнему предложению. Сразу видно...»
Не бог весть какой оригинальный подход для филолога, но если бы его принять буквально в отношении рецензируемой книги, то это, бесспорно, помогло бы сразу решительно отсеять некоторую группу читателей вроде меня, ибо начинается она с эпиграфа «Бог видит не все», а заканчивается сакраментальной фразой «Теперь Бог видит все». «Я ведь тоже хотел начать и закончить книгу такими словами, от которых закипала бы кровь», – думает при этом молодой автор, транслируемый писателем Сотниковым, автором куда более опытным. И поэтому, наверное, он специально свое произведение обрамил этими фразами, чтобы отпугивать, как нечисть чесноком, всякие глумливые читательские сущности, не настроенные на серьезное чтение и не готовое отвечать на бесконечные риторические вопросы "о главном": о душе, о времени, о звездах на небе, о водах Енисея и, конечно, о Боге (исключительно с заглавной буквы). О чем этот роман? Первая часть – это рассказ о тяжелом трагическом опыте отца, чье детство пришлось на довоенные крестьянские репрессии, юность – на войну, а зрелость – на послевоенное лихолетье. Вторая часть – современность, мирное время, в которое живет сын, непрерывно ведущий перекличку с отцом. Обе части написаны от первого лица и изобилуют пространными рассуждениями, многочисленными лирическими отступлениями и риторическими рефлексиями о писательском труде, о том, как трудно выразить невыразимое, как не обмануть читателя и не обмануться самому: «... я ловлю себя на том, что хочу остановиться, все зачеркнуть и начать опять с начала. Потому что не улавливаю, что же я хочу рассказать». Особенно это заметно по второй части. Первая выстроена более точно. Там на фоне самых страшных для страны десятилетий рассказывается о личных трагедиях и потрясениях, выпавших на долю отца. В пятилетнем возрасте он видел, как чекист проткнул штыком маленькую девочку на глазах у всех, и от ужаса онемел на несколько лет. Это убийство отозвалось страшной и трагической рифмой в дни победы наших войск при освобождении Чехии, где солдаты и офицеры по-хозяйски располагались в домах «освобожденных» мирных жителей. Там молодой солдат и познакомился с Эммой, совсем юной пианисткой, дочкой одинокого музыканта. Едва зародившееся чувство молодого бойца обернулось новым ужасом, преследовавшим его всю оставшуюся жизнь наряду с воспоминанием о заколотой штыком девочке. В дом к хозяину-музыканту были приглашены советские офицеры; один из них, напившись, начал домогаться девочки, был, естественно, остановлен другими офицерами. Затем воин-освободитель вырвался, кинулся вслед за ней в коридор, догнал и застрелил. Примечательно, что ему за это ничего не было, потому что это был гэпэушник, особист. «Это не люди, и не людской они породы»: это и тот, кто маленькую девочку штыком пригвоздил к земле, кто застрелил Эмму, кто во время раскулачивания выгонял людей из их домов, снимал с них одежду и сам не стесняясь в ней ходил, – чекисты, энкэвэдэшники, гэпэушники, особисты всех времен. Это и есть «главный враг» – «это все как бы один человек» - из органов. В наше время он никуда не делся и продолжает свое черное дело в виде кэгэбэшника Вадим Вадимыча с характерными чертами: «с бесцветными глазами, с длинным, как перевернутый восклицательный знак, носом, с приглаженными набок волосами». «Вадим Вадимыч, из комитета госбезопасности», во второй части преследует уже героя другого поколения, неоднократно пытаясь вербовать его в стукачи. Этот главный внутренний враг является связующим звеном в параллельных, «как провода», жизнях отца и сына и на время сплачивает их, как может сплотить людей страх и ненависть, угроза и опасность. Символизм зла понятен, надо только уточнить, что его оскал вновь появляется во второй половине книги, когда действие происходит в 70-е годы. Для автора, впрочем, это не так важно: этот враг готов проявить активность во все времена и может принимать любые личины: «ведь даже в какой-нибудь старой коряге мне иногда виделась его ухмылка». При этом встречи с представителем органов, кажется, являются единственным во второй части книги, что хоть как-то ее структурирует. Там эпизоды биографии героя, родившегося во времена развитого социализма, перемежаются с пространными размышлениями, состоящими из высокопарных метафор и бесконечных риторических вопросов, а также постоянной перекличкой с отцом. Диалог не происходит, как и вопросы не находят, да и не требуют ответа, оставаясь выспренними риторическими фигурами: «Странная моя жизнь. Меньше всего я хочу быть собой, и в облаке чувств появляется кто-то похожий. Это моя душа. Что еще может быть ею?» Вот, например, раздумья героя на берегу Енисея, где он оказался в составе отряда геофизической партии геологоразведочной экспедиции в качестве рабочего: «Я впервые почувствовал огромность жизни и хотел не затеряться в ней, а поместиться, именно поместиться, как звезда на небе. Как? Своими чувствами, думал я. На моем месте – только я, и перейди я на другое место, там тоже буду я, никто не заменит меня. И я – не внутри меня, не назойливость мучения своего нахождения в себе, а какое-то бесконечное излучение своих чувств". И такое «бесконечное излучение чувств» мы найдем на каждой странице, сколько ни открывай их в любом месте наугад. Кажется, автор сам чувствует уязвимость в обилии таких пассажей, потому что не раз оговаривается, как бы уговаривая сам себя, что не надо бояться показаться смешным и не стоит бояться банальностей, если хочешь сказать правду. Это в какой-то степени удалось в первой части, и совсем не получилось во второй. Во-первых, отсутствует четко поставленная и внятно сформулированная задача. Автор пытается объяснить ее вот так: «Не пишу о ребенке, не пишу о писателе. Не пишу о подробностях, даже о чувствах не пишу. Я пишу о пределе. О мире другого масштаба. Другого измерения». А главная неудача заключается в следующем: если в первой части описывается конкретный личный опыт человека, прошедшего кровавую кошмарную мясорубку, то во второй автор изо всех сил безуспешно пытается этот опыт осмыслить. Но осмыслить его в принципе невозможно: задача не имеет решения – пережитый кем-то опыт никому никогда не передается. Преемственность поколений и передача опыта по наследству другому поколению – это не более чем навязанная иллюзия, поддерживаемая средствами массовой информации, коллективными ритуалами, всякими социальными мантрами и заклинаниями. Никакой «опыт отцов» в принципе не работает: осведомленность сына о трагических событиях в жизни отца не помогает ему ни адекватно относиться к реальности, ни конвертируется в конкретные действия, а оборачивается бесконечной говорильней, рассуждениями о смысле жизни и мироздания. Когда опыт становится отвлеченной категорией, он обесценивается: чужой, он никогда не станет твоим личным, и вынести из него ничего нельзя, кроме умствований, трюизмов и банальностей. А уж исторический опыт так и тем более не подлежит осмыслению: в этом плане ни одно поколение никогда не было способно унаследовать что-то непосредственно от предыдущего, усвоить уроки прошлого и сделать адекватные выводы, так как любые действия в конкретный исторический момент предусматривают наличие конкретного исторического события. Ценность этой книги в том, что она, не оставляя надежд, продемонстрировала непередаваемость опыта как такового, все попытки обратив, как всегда, в бесполезную риторику типа «Как мы живем во времени?» и многословное сомнительной образности занудство: «Сейчас мне кажется, я несу время на себе, как странную и не очень тяжелую поклажу, как спальный мешок в рюкзаке, – где я, там и оно. Так легче идти. Не легче, а спокойней – раздражение от усталости растворяется в ускользающих, неясных, отвлекающих мыслях о времени. Что это такое? И сам этот вопрос — часть ли времени?»
Последние лет пять в моду вошли огромные крупномасштабные исторические романы и саги, имеющие своей целью «переосмыслить нынешнее время, преломляя его через прошлое, чтобы тем самым лучше познать себя и настоящее». Как-то так примерно пишется в аннотациях. Рецензируемая книга не является примером такой большегрузной саги, поэтому тут как раз на более компактной и сжатой модели отчетливо видно, что эта схема не работает, и никакие аккумуляторы не заряжаются от такого источника. Видимо, это в самой человеческой схеме стоит заслон, гарантирующий стабильный сбой при любой попытке освоения не своего жизненного или исторического опыта, который не может быть опосредованным. Конструкция ломается, перегорает, и выдает только клубы удушливого синтетического дыма. А вот ежели разом сжечь все старые коряги, из которых ухмыляется прошедший сквозь все советские времена демон, то дым тогда будет совершенно другого качества.