Премия "Национальный бестселлер", сезон-2011.

Рецензии на номинированные книги, написанные в рамках работы в большом жюри премии.

1. Вестник апокалипсиса. Илья Бояшов «Каменная баба».
2. Сравнительное дисбактериозоэнтеритоведение. Ольга Лукас «Поребрик из бордюрного камня».
3. Главный герой книги не время, а язык. Игорь Клех «Хроники 1999 г.».
4. Эта жестокая жизнь улиц. DJ Stalingrad «Исход».
5. Полна жопа огурцов. Олег Кашин «Роисся Вперде».
6. Кофты цвета птиц говна. Улья Нова «Лазалки».
7. К вопросу об офисной импотенции. Анна Матари, Дмитрий Тихонов «Разрыв».
8. Вот такая вот пизда меховая. Павел Пепперштейн «Пражская ночь».
9. Собак тоже надо взрывать. Владимир Козлов «Домой».
10. Офигенная любовь масс. Андрей Аствацатуров «Скунскамера».
11. Вымя культурного бешенства. Наль Подольский «Время культурного бешенства».
12. Обосцанная песочница и морские рыбы. Эна Трамп «Беспризорница Юна и морские рыбы».
13. Дорога ложка к обеду. Упырь Лихой «Толерантная такса».
14. Жизнь как подвиг. Тамара Черемнова «Трава пробившая асфальт».
15. Миндальное печенье или пластмассовый мак. Ольга Паволга «Записки на запястье».
16. Планетарная катаклизма. Валерий Былинский «Адаптация».
17. Ты так любишь эти фигли. Фигль-Мигль «Ты так любишь эти фильмы».
18. Криминальные «темы». Лера Грант «Среда».
19. Между светом и тьмой. Михаил Елизаров «Мультики».
20. Похождения лоха. Олег Дриманович «Солнцедар».


1. Вестник апокалипсиса. Илья Бояшов «Каменная баба».

Из гнили, тряпок и всякой гадости, наполняющей нищую российскую глубинку, в денатуратных парах пьяной избы рождается гомункулус – Маша Угарова, которая пьет из луж и питается мышами, тараканами и овечьими катышками. Оба ее родителя подыхают от пьянства: похороны ее матери, напоминающей лицом обезьяну, смахивают на забрасывание землей падали.
Затем Чудовище, так же, как тысячи нищих и грязных деревенских девушек со всей России, едет покорять Москву, становится лимитчицей, терпит тяготы и лишения, голод и холод, живет в рабочей общаге, отдается таким же изгоям-гастарбайтерам. Затем молниеносно происходит ее перевоплощение в хозяйку жизни – ступенью на пути к ней вначале становится череда безымянных мужей, затем столь же никому не известный старик-покровитель, вдруг куда-то бесследно исчезнувший из большой квартиры в центре Москвы, где воцарилась Машка и откуда начинается ее фантасмагорическое восхождение: «Тайна ее появления в успешном столичном обществе до сих пор озадачивает: скачок «из грязи» в высшей степени феноменален. Словно щелкнули пальцы волшебника – лимитчица, еще год назад известная лишь Химкинским сутенерам, оказалась в кругу почтеннейших спекулянтов, давно уважаемых не только «всемирным заговором», но и властью московской».
Далее перед нами разворачиваются монументальные картины бесконечного и все нарастающего праздника жизни, бурлящего под сводами злачных столичных медиа-свиноцентров – будь то ресторан Яръ, биржи, казино, элитные клубы, подиумы, фитнес-центры, роскошные бани и Большой Театр. И повсюду воцаряется бесстыдная, развратная, завораживающая Угарова, у ног которой ползают банкиры-кавказцы-олигархи-масоны, а также быдло всея страны, добровольно избравшее ее иконой успеха и кумиром своей жизни.
Житие Машки Угаровой – это микс и миф фантастического вхождения во власть денег, славы, успеха и медиа-господства наглой российской девки, которая вначале пускает корни и врастает во все сферы столичного, а затем и общероссийского не только темного бизнеса, но и одурманенного сознания соотечественников, которых хлебом не корми, а дай обожествить какого-нибудь мерзавца и монстра – и чем он при этом наглее и прожорливей – тем лучше. Не может без этого народ жить спокойно. Время политических монстров закончилось – местный политический олимп развалился, как мокрая картонная коробка на свалке истории – наступило время каменных баб new age.
Звериная хватка бабы и ее отродья в лице трех наглых дочерей – русской Акулины, мулатки Полины и Агриппины, наделенной яркими семитскими чертами, в профиль похожей на рыжего еврея-олигарха российского происхождения, - держит за горло уже и всю Европу, пуская корни и там – опустошая и разоряя монархические дворцы и угодья. Подкачал только выродок Парамон-поскребыш «Пыря», терзающий мамкину титьку до половозрелого возраста – не умеющий в силу идиотизма удержать власть милицейский генерал-дегенерат.
Все эти вакханалии и сатурналии, подпитываемые добровольными плебейскими жертвоприношениями и плясками, внезапно заканчиваются непредсказуемо и дико: Угарова превращается в страшное гигантское дерево и начинает с невероятной силой разрастаться внутри сталинской многоэтажки, простираясь за ее пределы, затем за пределы окрестности и самой Москвы. «Не прошло и полных суток – на немыслимой высоте (полтора километра) ствол задел любопытное облако. Вскоре крону разглядывали уже из Твери: гриб ее был зелен и чрезвычайно ветвист, в тени древа совсем потерялся Кремль». Попытки пилить всепожирающее древо порождает военные действия – на улицах разворачиваются батальные сцены и партизанская война, туда стягиваются Таманская и Кантемировская дивизии.
Автор почему-то решил завершить свою повесть тихой беседой с самим собой, размышляя о феномене русской женщины и заранее утвердительно отвечает на самый (как ему кажется) ожидаемый вопрос – мол, «не есть ли она некая квинтэссенция Галины Вишневской, Нонны Мордюковой, Людмилы Зыкиной, Юлии Тимошенко и, наконец, самой Аллы Борисовны?»
Ну а что ему на это ответить, тем более что он повсюду сам кидает хоть и непрямые, но недвусмысленные навигации. Все равно читатель будет стараться отыскать прямые параллели и аллегории, знакомые черты всенародных идолищ, растиражированные медиа-носителями, - так зачем обламывать людей? Но получилась каша гуще, чем заваривалась.
«Баба» - это не только «Машка в Москве». Это сама Москва на наших глазах превращается в фантастического страшного мутанта, в кронах которого каждой твари отыщется место. Москва – с ее наглостью, алчностью и бесстыдством, а главное – бабьим началом – разрастается до гигантских размеров с невиданной скоростью, пробивая бетон, устремляясь к «ядру земному». И этой настоящей, главной «каменной бабы» – Москвы – вполне достоен такой финал: «каменная баба» Машка (гомункулус), превращаясь в дерево, разрушает другого монстра – «каменную бабу» – Москву: «одна гадина ест другую гадину». Наступает крах постиндустриальной цивилизации – для многих он уже наступил, для остальных – на пороге.


2. Сравнительное дисбактериозоэнтеритоведение. Ольга Лукас «Поребрик из бордюрного камня».

Книга Ольги Лукас «Поребрик из бордюрного камня (Сравнительное Петербургомосквоведение) выдвинута на «Нацбест» ЖЖ-юзерами и по голосам довольных читателей сильно вырвалась вперед в сравнении с другими. Отзывов в Интернете тоже достаточно, и все как один – умилительные. «Многие люди с каким-то маниакальным удовольствием ищут различия между Москвой и Санкт- Петербургом. … Это же так странно! Так удивительно! Люди в разных городах отличаются друг от друга – кто бы мог подумать!» - иронизирует автор, - «А на самом деле в главном-то они как раз похожи. Например, все люди любят смешные истории в картинках, - заявляет автор, будучи в полной уверенности (и, как мы видим, вовсе не зря), что данная книга уже заранее мила и москвичам, и питерцам, и в этом – главном-то – они как раз и похожи. Образно говоря, этот литературный «поребрик» или «бордюр» по замыслу призван символизировать не столько различия, сколько сходство тех и других в принятии книги.
Ну, судя по результатам голосования, так оно и есть. И это весьма печально, так как ситуация свидетельствует о том, что вкус «самого читающего народа» находится как раз-таки на уровне этого пресловутого поребрика-бордюра, что характеризует даже не столько читательское сообщество, сколько общество в целом.
Сами по себе эти бородатые коннотации про булку с батоном (и т. д.) вызывают чувство неловкости, как всегда бывает, когда слышишь какую-нибудь глупость от человека, который ее высказал, но не догадывается о том, что мысль кажется умной и значительной только ему. Поэтому в построении этой книги в самом начале заложено досадное непопадание. Не стоило даже иронически (а не то что всерьез) сегодня отталкиваться от местной псевдоразницы в словах. Когда в замечательных книгах по ономастике и топонимике об этом пишет Лев Успенский – это одно: то были 60-е годы прошлого века. А в 2011 году это выглядит, будто из пыльного чулана за бороду из мочала вытаскиваешь старое чучело.
Дальше в жанре коротких рассказов описывается (в сравнении) поведение двух психотипов: питерец-москвич. Персонажи едут в транспорте, гуляют по улице, ходят на свидания, к врачу, встречают праздники, снимают комнаты, разводятся и т. д. Разумеется, они ведут себя по-разному – так, как якобы диктует им разница темпераментов и культур. Психотипы таковы: питерец робок, нерешителен, медлителен, непрактичен; москвич – нагл, энергичен, решителен, практичен. Эти изображения предсказуемы, привычны, как матрешки в сувенирной лавке и понятны всем без исключения, как лубочная картинка – включая далеких от двух столиц деревенских жителей и гастарбайтеров. Сами рассказы местами напоминают несмешные габровские анекдоты: мол, в Габрово все жители очень жадные (хитрые, неряшливые, лживые), но зато смекалистые, симпатичные и непотопляемые. Ну ладно, в этом был бы простой и грубый стиль или хотя бы стилизация. Ан нет – как можно? И вот уже невооруженным глазом видно, как в неработающий сюжет и надуманную скучную историю встраиваются вдруг очень знакомые интонации, и тут же ты понимаешь, что произошла ошибка. На этот манок, возможно, повелись многие: начала многих рассказов напоминают «неподражаемую» (как все раньше думали) манеру Д. Горчева. Степень закоса может быть для кого- то убедительной, а для кого-то «обман налицо» виден сразу.
Те Мурзилки (а иначе их и не назовешь), которые как бы являются представителями двух городов, конечно, никакие не питерцы и не москвичи. «Опознавательные» неверно взятые и заявленные вначале коды блекнут, тают и наконец исчезают совсем.
С той же убедительностью – только это было бы менее банально, а значит, и с большим успехом – можно было бы описать в сравнении жизнь блондинов и брюнетов («сравнительное блондинобрюнетоведение»); флегматиков и холериков («сравнительное флегмохолероведение»). Но все это уже давно устарело, никому не интересно, обо всех этих облезлых фриках мы уже читали век назад. А вот про это еще никто не вякнул: насчет разницы между теми, кто фанат «Фэйсбука», а кто продолжает заседать в «Контакте»: сравнительное «контактофэйсбуковедение» - 23 буквы (столько же, сколько и в подзаголовке рецензируемой книги). Это название я закрепляю за собой. А данная рецензия – не более, чем повод, чтобы скромно сообщить о своем намерении и заодно – что немаловажно – всем, кому эта идея может понравиться, «обрубить усы» - то есть исключить возможность использовать мои планы как свои.
Картинки вполне соответствуют рассказам. Здесь нет никакого несоответствия (а уж тем более непопадания). Какие рассказы – такие и картинки: не лучше и не хуже – а точно в унисон. Это говорит о том, что в этом проекте обе девушки удачно друг друга поддержали, удерживаясь на доске, на которой они сидят друг против друга, как девочки примерно одного веса. Но стоит только одной сильно оттолкнуться и взлететь – как вторая может больно стукнуться попой и даже слететь с доски. Но пока что эта книга для них обеих – это не лучший творческий опыт. Мне он не кажется удачным именно потому, что ни одна не перевесила. Они качаются на доске, упираясь ножками в детских ботинках в песок – слева – поребрик, справа – бордюр. Скирлы-скирлы – скучно скрипит доска. Плохо – хуже некуда, что эта книга вырвалась вперед и вообще «баллотируется» в конкурсе лучших литературных произведений. Это довольно прискорбно, так как это характеризует не только ЖЖ-юзеров. Это даже хуже, чем то, что подавляющее большинство читающей массы – любители Д. Донцовой. Те просто читают книжки в метро, а эта публика еще и думает: вот оно, доброе: не драки с пьянством, не насилие, не криминальные хроники, а сама «культура», спрыгнув со стола, встрепенулась и идет вперевалочку прямо к ней – как рождественский гусь к «девочке со спичками». Надо ли говорить, что это иллюзия голодного воображения. Только это не тот голод, что больше читать нечего, а тот, что организмы этих читателей ничего не усваивают, кроме такого вот киселя. Это та самая публика, для которой производятся все эти «Актимели», «Активии» и соки «Моя Семья».
«Питерец» и «Москвич» символически изображаются художницей Н. Поваляевой также в виде «мурзилок» - один в цилиндре (типа «питерец»), другой с затычками, где только можно. «То есть в главном они как раз похожи», - утверждает автор. А кто спорит? Их мнимые отличия столь же малоубедительны, надуманы и несмешны, сколь и название книжки слишком громоздко и многосложно.


3. Главный герой книги не время, а язык.
Игорь Клех «Хроники 1999 г.».

«Главный герой здесь – время»
Павел Басинский

«- У меня такое впечатление, что в России едва наберется тысячи полторы человек, способных внятно излагать свои мысли!
- Да что ты, даже в Москве таких от силы человек 15!»
Такими репликами перекинулись автор книги и редактор толстого журнала, ушедший в глянец в те смутные годы. В этой книге практически отсутствуют диалоги, она написана в жанре ретро- повестования безупречным интеллигентным языком опытного эссеиста – в традициях лучшей советско «московской» прозы (так же постно), хотя речь там, как вы понимаете, идет о глубоко постсоветском периоде. Довольно обширный глубокий срез чужой частной жизни на изломе тысячелетия интересен не чередой знаковых событий вроде ухода Ельцина в отставку или военных действий в Сербии, а деталями именно частной жизни человека родом из Львова, но долго живущего в Москве на съемной квартире вполне себе литературными заработками, а не ворочающим мешки, разгружая вагоны или торгуя батарейками и трениками на Черкизоне, то и дело попадая под раздачу местной крыши. Так как всех этих физиологических очерков про непосильный физический труд понаехавших в Москву писателей и их убогую жизнь по общагам на дне праздника жизни мы уже достаточно начитались. А вот про сносную жизнь литератора и писателя, а не среднестатистического среднего класса (то есть всяких мещан и мелких буржуев) пока не очень. Не считая В. Курицына «Weekly». Тем более, что срез этой частной жизни выполнен тщательно, хотя и без заметных усилий, и достойным литературным языком – то есть И. Клех, бесспорно, входит в эти «от силы 15 человек в Москве», кто умеет внятно излагать свои мысли. Это не рассказ «о времени и о себе», как пишут об этой книге разные критики (по-видимому, все они – если не приятели, то уж всяко хорошие знакомые автора), а именно о себе, а также о смерти. Смерть матери совпала со смертью тысячелетия, отец умер через девять лет после этого. Обе они описаны с предельной глубиной резкости – документально и беспощадно – без обычного родственного ханжества и пафоса. «Вид молодого похотливого язычка в беззубой ротовой яме» умирающего отца, который перед смертью превратился в монстра – это та деталь, которую не скоро забудешь, хоть и очень хотелось бы, как мне в 13 лет хотелось забыть рассказ «Смерть Ивана Ильича», а вот поди ж ты – так и не удалось. Про язык у Клеха есть еще, но уже про собственный: как стоматолог вырвал из его пасти «все, кроме языка» (прямо как Набокову в романе «Пнин») – это единственное место в книге, которое вызвало у меня смех. Все остальное не вызвало никакого желания смеяться: автор пишет о серьезных вещах, а кому позубоскалить – тому точно не сюда. «Главный герой здесь – время», пишет Павел Басинский из «Нового Мира». Нет, главный герой здесь – не время, а язык!


4. Эта жестокая жизнь улиц.
DJ Stalingrad «Исход».

«DJ Stalingrad попытался описать жизнь в субкультуре «красных скинов» как она есть. Вот выходят 50 человек с одной стороны и 100 с другой и начинается мочилово: выбиваются зубы, ломаются руки, кого-то бьют арматурой по башке, а потом оставшиеся сидят на пне в лесу, пьют водку из горла и едят хлеб. Это жестокая жизнь улицы. Так живут маргиналы и отбросы общества. Но это лучше, чем прозябать в неведении роботов, выполняя схему: дом-работа-tv-семья-магазин- дом…»
Роман Бурый, «Судьбы переломанных носов», с сайта shuum.ru

Оказывается, «Исход» в прошлом году напечатали в олдскульном журнале «Знамя». Прямо скажем, это не самый популярный журнал среди молодежи. Но многие успели прочесть этот текст еще до того. Если бы не Интернет, то до публикации в журнале «Знамя» руки у читателей бы точно не дошли. По поводу произведения мнения и читателей, и критиков составляют три позиции:
Первая: «Плохая книга» - написана левой ногой (не в смысле идеологии, а уж не очень художественно).
Вторая: «Хорошая книга» («Лучшая книга о молодежном радикализме»).
Третья: «Это вообще не книга» (То есть это провокация и фальсификация).
Наличие мнений – хороший знак. Подавляющее большинство книг вообще не вызывает желания спорить – там нет предмета для конфликта. А конфликт, - если помните, - по введению в литературоведение, является основным показателем литературного произведения. И неважно, где он находится – внутри произведения или снаружи. У многих его нет даже внутри, а уж снаружи-то и вообще большая редкость.
Я придерживаюсь второй и третьей позиции, а вот с этой я не согласна: плохая книга по литературным достоинствам, «это написано «не интересно» с точки зрения людей с тонким филологическим слухом к аллитерации и ритму», «малограмотно» с точки зрения всех, сносно учившихся в школе, «невежественно с позиций любых интеллектуалов». Те, кто причисляют себя (да пусть и не себя, а других) к людям «с тонким филологическим слухом к аллитерации и ритму», лично у меня вызывают подозрения, прежде всего, в отсутствии вкуса. Видали мы таких эстетов и интеллектуалов: у нас на районе им пришлось бы для начала сдать мобильник, а потом уже ответить, какая у них любимая группа.
8 лет назад вышла не менее суровая книга Д. Нестерова «Скины». Если автору «Исхода» пеняют, что книга написана «левой» ногой, то Нестеров, получается, написал ее «правой». Идеологически это фланговые позиции – там фа, тут – антифа. Сцены драк, насилия и кровопролития одинаково жестко изображаются обоими авторами; и в принципе, неважно, какая за этими текстами стоит идеология. Пытаться дойти до сути субкультуры красных скинов – неблагодарная работа. У меня есть один старый приятель со сложной биографией. Он привлекался в нашумевшем процессе «по Шульцам» и в документальной книге «Неприрожденные убийцы» есть его фотография сотоварищи, причем сам он эту книгу в руках не держал. Я думаю, сейчас его вряд ли волнует «идеология». Но не потому, что его сломали или он предал свои идеалы. Просто этой организации, членом которой он был, уже нет. Он не спился и не сторчался, как многие, но и не социализировался. Жизнь он продолжает вести, судя по всему, довольно опасную. Действуя всегда в одиночку, он продолжает выходить на «тропу войны» - но явно не по идеологическим соображениям. Таких, сохранивших трезвую крепость духа, единицы. В художественном плане очень хотелось бы сравнить обе книги «о жестокой жизни улиц» в пользу «нашей»: текст очень точный и «культурный». Вот именно таким правильным языком и должна быть написана книга борьбы – бессмысленной и беспощадной. Читается на одном дыхании. Сомневаюсь, что этот текст прямо непосредственно появился из субкультуры. Заметно, что даже если предположить, что это был оригинальный текст, то он прошел определенные модификации.
Я хотела бы включить эту книгу в первую десятку обязательных к прочтению книг для учащихся среднего и старшего школьного возраста наряду с такими авторами как Рю Мураками, Агота Кристоф и Владимир Козлов. Чтобы не успевшие социализироваться люди узнали, что кроме такого священного упыря, как «русская литература» есть и другая реальность, и это вовсе не Comedy club, интернет-приколы и пиво под r’n’b.


5. Полна жопа огурцов.
Олег Кашин «Роисся Вперде».

После прочтения остается досадное послевкусие Доширака, который сожрал в поезде, хоть особо и не хотелось – просто глядя на бабок и солдат, которые его жрали рядом. Примерно такое же ощущение оставалось по принудительному прочтению книг дореволюционных писателей «второго ряда» (да и первого тоже) о русской жизни – на летних каникулах. Только тогда Доширака не было, и при прочих равных условиях от такого чтения оставалось незабываемое чувство: «будто семечек переел». Данная книга, конечно, больше похожа на Доширак, потому что на ней написано «фантастическая повесть», а на семечках ничего не написано. Но только через страниц 40-50 уже ясно, что это хоть и не «фантастическая повесть», но все же-таки съедобная. То есть читать можно. Особенно, если ты едешь в поезде, и больше делать нечего. Хоть и небольшая книжка по объему, но читать ее будешь всю дорогу: едешь-едешь, а она все никак не дочитывается. Уже и поспал три раза, а все полкнижки осталось. Так и привез ее домой вместе с другими дорожными пожитками: горбушкой хлеба, черствым пирожком с картошкой, огурцом и нарезкой колбасы «Кремлевская» или «Президентская» (намек поняли?). Подзаголовок «фантастическая повесть» столь же соответствует составу книги, как и надпись на пачке пельменей «из мяса молодых бычков». Формально это, может быть, так и есть, если иметь в виду не пельмени, а консервы «бычки в томате». На антиправительственный памфлет и социальную антиутопию произведение также не тянет, хотя все интриги (а их там даже и не одна) ведут к тому, что кругом действует не что иное, как «кровавая гэбня». О происках этой «гэбни» «фантастическая повесть» и повествует. «Бывший охранник патриарха Алексея» Слава, отставник ФСО, как функционер и подлая шестерка режима вероломно сдает олигарха-лилипута Мефодия, протюнингованного спецсывороткой до размеров нормального дяди, еще более подлому евонному сверх-олигарх брательнику Кириллу, затем Мефодия убивают, а его останки дядя Слава приносит Кириллу в красной сумке на ремне с чебурашкой – символом Олимпиады. Все это не вызывает ничего, кроме желания поспать. Но однажды выясняется, что, пока ты спал на верхней полке, произошли страшные и, возможно, необратимые для твоего личного сознания события. То ли они являются продолжением текста, то ли твоего сна. Но на самом деле не тем и не другим. А, может быть, как раз-таки и тем и другим. Но это уже неважно. «Все не так уж важно», - как поется в песне, поскольку по возвращении домой у тебя осталось наряду с черствой коркой, огурцом и нарезкой колбасы «Президентская» и «Кремлевская» (бу-га-га) недочитанная книга, которую и дочитать никак, и выбросить жалко. Хотя там осталось-то всего ничего. Но со стр. 175 все-таки решаешь: - хватит! – не обязательно каждый огурец догрызать до конца, - и в сердцах отправляешь его в пухто. «И ряска безвременья» сомкнется над ним раньше, чем он долетел, образно говоря, до места назначения: прямо в рожу правительства и его кровавой гэбне.


6. Кофты цвета птиц говна.
Улья Нова «Лазалки».

Опять же номинированный недалекими жж-юзерами вычурный и скучный роман (в подзаголовке написано «роман-тайна») о детстве. Сейчас книг о детстве довольно мало, а вот в детстве их было куда больше: книги про взрослых читать было скучно. В аннотации написано: «книга талантливой писательницы такой-то поможет вернуться в страну детства … где можно коснуться ладошкой неба, где серебряный ветер насвистывает в губные гармошки входных дверей, где живут свобода и вдохновение, помогающие все преодолеть и все победить». После такого напутствия читать резко расхотелось. В нос ударил затхлый пафос – я думала, что такого уже не осталось даже на книжных кладбищах – в сырых хранилищах заколоченных сельских библиотек.
Тем же языком написана вся книга – целых 280 страниц. Дети там все время кому-то машут «с развевающимися на ветру волосами», «превратившись во взгляд», кричат «Эгей!» самолету, «их ладони как крылья»; их волосы без конца «треплет ветер»; а вот они снова машут – на этот раз «превратившись в руку» вслед машине, на которой едет их приятель, и он тоже им машет «превратившись в руку», автор будто не замечает, что и мать приятеля только что тоже махала «превратившись в руку» двумя абзацами выше. Также на страницах этой книги большими стаями машут крыльями «птицы тревоги», «ангелы боли», а все бабки разгуливают в кофтах «цвета птиц гнева» или просто «цвета гнева», это выражение там встречается настолько часто, что поневоле поймала себя на параноидном занятии: насчитав десятка три, наконец дошло, что это, наверное, такая специальная авторская метафора или анафора (только почему-то кофты «цвета гнева» читались как «цвета говна», но я всегда себя за это строго одергивала).
Книгу автор посвятила своему деду: она наполнена вдохновенными авторскими монологами от лица деда – и монологи эти столь же пафосны и высокопарны: «однажды, рано утром, я летел на лошади сквозь дым. Иногда я оборачивался и видел, как они скачут за мной, пригнувшись к спинам коней. Мой эскадрон. Я громко кричал: «Вперед! В атаку!» Тогда, поборов страх … слившись в одно непобедимое существо, мы все вместе летели навстречу врагу, чтобы ослепить блеском глаз, запугать нашим гневом, сломить верой в победу». И так без конца. Текст вообще перенасыщен назойливыми парцелляциями – это когда одно длинное и громоздкое предложение дробится на более мелкие перечислительно-восклицательные части, создавая тем самым постоянное нагнетание пафоса. Это понятно, что собственное детство у большинства людей вызывает сентиментально-умилительно- восторженные чувства. Не буду оспаривать здесь подобное расхожее отношение. Но те, кто так и не заметил своей несвободы в детстве, никогда не заметит ее и в дальнейшем: из них получаются примерные члены общества («общежития»). Я готова считать, что детство – это не всегда и не только «приколоченные к полу деревянные игрушки», и автор имеет право на свою точку зрения и даже на свое личное сентиментальное отношение. Но романов о детстве по отношению ко всей книжной массе поэтому так и мало, потому что это – очень трудная сверхзадача: не каждый может дистанцироваться от собственного «я», не давая воли эмоциям, а также выстроить текст так, чтобы он не давил многословием и риторикой, не нагружал настойчивыми литературными тропами и милыми авторскому сердцу деталями, и уж как огня следует бояться высокопарности. Вот в женских любовных романах, где (по выражению И. Денежкиной) дама уходит «от одного слесаря к другому токарю» - это пожалуйста, сколько влезет, но в книгах о детстве это раздражает до крайности. Справедливости ради скажу, что в книге есть одна удачная – 6-я глава – о проститутке Свете Песне и ее маме-пьянице, но и эта история рассказывается тем же риторическим языком, поэтому места для сочувствия никому не остается просто из чувства протеста.


7. К вопросу об офисной импотенции.
Анна Матари, Дмитрий Тихонов «Разрыв».

Все тот же на редкость «изобретательный» сюжет о любовном треугольнике офисных работников: как героиня мечется «между одним токарем и другим слесарем». Только на их месте здесь находятся два типичных представителя офисного планктона – один работает в «крупном системном интеграторе» неизвестно кем, другой – в рекламной корпорации (тоже неизвестно кем). Любовно-производственный роман расписан на два лица – Ж. и М. И гордо именуется издателями «лучшей книгой о женской интуиции и мужской логике». Поневоле начинаешь думать – а какой же, в таком случае, должна быть худшая книга, изданная издательством «Эксмо». Что в ней еще может быть такого, что способно конкурировать с этим произведением, имеющим такое же отношение к чувствам и искренности, как и рекламные ролики, над разработкой которых креативно и корпоративно вахтовым методом трудятся члены (иначе не скажешь) любовных отношений. Язык, которым написана книга – как с женской, так и с мужской, – стороны вполне стоит оригинального сюжета. Это обезличенный, лишенный всяческих индивидуальных человеческих модуляций язык офисных работников: так они говорят на своих совещаниях друг с другом и отвечают по телефону клиентам. Хоть бы для разнообразия ввернули бы куда-нибудь какую-ни то специфическую офисную шутку (типа прикол), но монолитно-унылое повествование ведется исключительно на серьезных щах и без тени какого-либо (пусть бы хоть и плоского офисного) юмора вообще. В точности таким же серьезным языком был написан один рукописный порнографический рассказ, который у нас в 7 классе ходил по рукам, а на перемене на задней парте две мои подруги его читали вслух по ролям: одна – за мужика, а вторая за тетку. «Заходи, Ась, я только в душ успела залезть, - Машлена открыла мне дверь в сногсшибательном шелковом халате. Из-под белого полотенца, намотанного на голову, торчала светлая прядь волос». Это не из школьного порнорассказа, зря вы так подумали, а из рецензируемой книги, в которой нет ничего эротического. Но при этом вспомнилась похожая цитата из непотребного рассказа школьных лет: «из его расстегнутых брюк торчал напряженный член». Странно, что у героев есть пол – они упорно позиционируются как женщины и мужчины – между ними якобы то вспыхивают, то, наоборот, гаснут симпатии (чувства) – но пола в них не больше, чем в бабах и мужиках из фанеры, которых ставят возле заведений «зазывалами». Эти фигуры называются каким-то специальным рекламным термином, что-нибудь типа «streetline», авторы-то как раз – как специалисты по рекламе – его точно знают.
Для экзотики (и креатива) децл подпущено этнического колорита: героиня (главный член любовного треугольника) наполовину бурятка по национальности. Для поддержания национального дискурса время от времени в ход повествования вмешивается еще одна статическая фигура – какой-то дед- бурят (alter ego автора со стороны женской партии), который с «чуть заметным» бурятским акцентом комментирует действия и дает советы – как, по его мнению, надо действовать по ходу пьесы. В рамках рецензии на этот шедевр (номинированный, кстати, продолжающими «радовать» жж- юзерами) я осмелюсь выступить в роли этого бурята и дать совет – как не надо действовать. А именно: настоятельно не рекомендую читать эту книгу – лучше читайте буклеты и брошюры о контрацепции. Хоть и тупо, но во всяком случае, убедительно.


8. Вот такая вот пизда меховая.
Павел Пепперштейн «Пражская ночь»

Личная психоделия Пепперштейна на этот раз выразилась в забавном трипе, посвященном новому герою с легендарной литературно-музыкальной фамилией Короленко. Его почему-то зовут Илья, он является внуком писателя Владимира Галактионовича Короленко, который написал «Дети подземелья» и «Слепой музыкант».
Действие происходит в Праге в наше время. «В Прагу я прибыл по делу: мне поручили убийство человека по фамилии Орлов», - сухо сообщает Илья Короленко, который является профессиональным киллером высокого полета: он убивает любой вверенный ему объект с ювелирной (здесь – «медицинской») точностью, приравнивая правильный выстрел к «инъекции» - так что жертва даже и не успеет сказать «О-ёй». Быть застреленным рукой Короленко – высокая честь и одно удовольствие – не каждому заказнику выпадает такое везение. Повезло этому Орлову: правда, не особенно понятно, кто он такой – речь здесь не о нем. Это просто завязка драмы. Какова же развязка – узнаете сами. Прочитайте роман – почему надо все знать на халяву?
«Наши» танки вошли в Прагу весной 1968 г. – кто этого не знает? У Пепперштейна про эти танки заставит вспомнить яркий эпизод. На афтер-пати после конференции, посвященной пражским событиям, в гостях у мультимиллиардера, 11-летняя индианка, бесясь с товарищами, подавилась игрушечным танком – ее тут же спас от смерти один из гостей – швейцарский врач, который сразу же совершил пацифистский поступок: сгрыз этот танк зубами и выплюнул, тем самым символически выражая свой протест против тоталитарной экспансии. Там, впрочем, достаточно всякого квази- политического и прочего пепперштейновского стебалова, переходящего в трип-репорты на грани фола – любителям специфических фантазий есть чем и глаз порадовать, и над чем поржать.
Происходит мирный майский вечер, но на террасе пражского кафе возникает напряжение: там сидит не только киллер Короленко и ничего не подозревающий объект, но еще и появились откуда-то два каких-то подонка: это сразу видно – порядочные люди так не выглядят. Не вдаваясь в детали, у одного – дреды до жопы и четырехколесный растабайк, а другой на первый взгляд хоть похож на порядочного человека – в приличном офисном костюмчике, чисто выбрит и в правильных ботах, в отличие от того босяка в шлепанцах на босу ногу, - но это, я вас уверяю, только на первый взгляд. На самом деле это не так. Вы знаете, вот от этого приличного молодого человека, - кто бы мог подумать – воняет, как от бомжа, каким-то говном: прямо-таки рвотный порошок какой-то! А вот другой – тот, что – тьфу – на нормального человека не похож, - так вы не поверите – благоухает ароматом Пако Раббан. Ничего случайного здесь нет: вы еще самого главного не знаете. Эти двое – это два брата, состоящие друг с другом в интимных отношениях. Более того: там не только порочный гомосексуальный секс: они любят друг друга. Они – любовники! И, самое главное, - они киллеры новой формации (в отличие от Короленко, который по сравнению с ними несмотря на всю медицинскую точность своего выстрела – уже олдскул).
Неужели вы думаете после этого, что новый роман Пепперштейна может быть не интересен? Кем это надо быть после этого?
В заключение приведу еще одну цитату из речи одного грузина, который в 1968 г. был одним из советских танкистов, вошедших в Прагу. А теперь выступил на том самом афтер-пати, где девочка танком подавилась.
«Дарагие друзья! От всего сердца хочу сказат спасибо харошим людям, где честный человек хочет сказат: нэт войне! Ни за что войне! Зачем такие дела: туда-сюда, убиват, насиловат, грабит нехарашо … мы сюда приехали на танках свобода подавлят – мы ничего не знали, да … и вдруг вижу: катенок, маленький такой, по дороге бегает туда-сюда. Я думаю: ах ты, чтоб его, твою мать, - взял его и на бронь обратно вскочил. Он туда-сюда – замурликал. А потом вдруг рука моя в зубы схватил и держит, блядь. Я говорю, такой-сякой, в сраку тебя ебат, мама твоя ебат, а он палец отгрыз нахуй совсем … только этот котенок сражаться за всю их сраную страну один на битву вышел. Убил меня совсем, пизда меховая…»
Важный момент: книгу пришлось прочесть в рукописи. На какой странице ни открой – цитировать можно методом тыка практически с любой строчки – перед вами, не сомневайтесь, будет качественный образец великолепного текста, и вам не будет досадно, ни уж, тем более, скучно. Вы сразу поймете, с кем имеете дело. Я вам скажу – сегодня русская литература – это Павел Пепперштейн, а не всякие другие посторонние лица, кто выдает себя за русских писателей. Читая его (равно как и эту рецензию), совершенно невозможно понять – издевается автор, или нет. Вот такая вот пизда меховая, понимаете.


9. Собак тоже надо взрывать.
Владимир Козлов «Домой».

На этот раз жж-юзеры порадовали не очередным беспомощным опусом для офисных дебилов, а книгой писателя В. Козлова. За это им даже можно простить всю остальную галиматью, которую они поддудонили до этого. Получается, что и среди юзеров тоже не все такие уж круглые идиоты (как говорится, «и среди евреев тоже бывают хорошие люди»). Седьмая по счету книга Владимира Козлова (у него есть еще и 3 документальные – о субкультурах) написана так же блестяще, как и предыдущие. Его язык совершенно не поддается стилизации, и закосить под него задача не имеет решения. Это так же невозможно, как литературным способом (посредством слов) передать звуковой фон повседневности, когда ничего не происходит и который никто не замечает. Если в этот неуловимый для слов аудиоряд вдруг встраивается какой-то обрывок разговора, то это будет не придуманный писателем диалог, а именно точно отсканированный живой фрагмент уличного фона. «Захожу в метро. В вестибюле – не протолкнуться. Сзади базарят два чувака.
- Это что еще за ебатень? Откуда столько народу?
- Гастарбайтеры, бля, кто ж еще? Из-за них ни пройти, ни проехать. На хуй они здесь нужны?
- Как это, на хуй нужны? А улицы кто будет подметать?
- Без них справимся. Своих алкашей, бомжей выгоним – пусть работают, а то хули они только бухают…
- Да, правильно. А гастарбайтеров всех, на хуй, за город – и стрелять.
- Нет, лучше не стрелять, а взрывать. Если стрелять, то закапывать надо, а так – мелкие куски останутся, их собаки пожрут.
- Собак тоже надо взрывать. Заебали уже – по городу бегают стаями. Как будто не Москва, столица, а какой-нибудь Урюпинск…»
Во всех своих книгах Владимир Козлов является непревзойденным акыном повседневности, унылого однообразия жизни, в которой почти никогда ничего не происходит; он никогда ничего не выдумывает: в обыденной жизни действительно ничего особенного и не происходит – при этом написано так, что оторваться невозможно, и каждую новую книгу всегда ждешь с большим нетерпением. Там нет ни одной сколько-нибудь неверной ноты – как и сама повседневность не может быть фальшивой.
Повесть «Домой» в отличие от предыдущих книг построена сложно. События протекают в трех различных направлениях. В самом начале 90-х – на родине, чуть позже – в Польше, в начале нулевых – опять же на родине, в 2006 г. – в Москве. Фон везде фирменный авторский, узнаваемый с полуслова; характер разговоров и мыслей героев остается прежним – они по своей природе не могут обмануть – как ничего неискреннего на этот момент не может быть, например, в человеке, который сидит дома один и чешет жопу. Или вообще ничего не делает, видя перед собой привычные, скучные предметы. Но сверхзадачей в этой книге является построение довольно сложного фикшенного, почти тарантиновского сюжета с непрерывным зигзагообразным перемещением героя во времени и пространстве – поэтому это более напряженное чтение, чем «Школа», «Гопники» и «Плацкарт». Сюжетная ветка событий начала 90-х в Польше, например, очень динамичная, а главы, написанные в духе роуд-экшн – о том, как Батон, Питон и Чика вместе с главным героем Сушей гоп-стопят челночный автобус, или про то, какое палево приключилось в Польше на барахолке, когда герой на секунду вылез из машины, чтобы провести рекогносцировку – пора или еще не пора начинать работу – рэкетировать торговцев – как тут же у него на глазах полицейские внезапно расстреливают всю банду (Батона, Питона и Чику), а он один случайно остается в живых – выше всяких похвал. Никакого «мыла», никакого пафоса, никакой идеологической ваты – отличная книжка, ставлю пять.


10. Офигенная любовь масс.
Андрей Аствацатуров «Скунскамера».

Не худшая книга для любителей «интеллигентно поржать» и ностальгически погрустить о своем далеком детстве конца 70-х – начала 80-х годов. Истории, которые автор скромно называет «записками», преисполнены самоиронии – в них нет и тени самолюбования и понтов, которые раздражают в автобиографических рассказах, как пенки в кипяченом молоке. Детский сад с тупоголовыми воспитательницами, школа с дубинноголовыми учителями, школьный сортир как остров свободы в тюрьме народов – вряд ли кого-то это оставит равнодушным, особенно если обо всем этом – милом и дорогом сердцу любого обывателя – рассказано живо (без метафор с анафорами) и смешно. Один раз, правда, появляется «метонимия», но отнюдь не как спецсредство для украшения текста: « - Ну что, тундра, - поступать к нам приехал?» - вот так по-свойски обратился один студент к моложавому профессору математики по фамилии Ким, стоящему возле расписания в коридоре. Байки и анекдоты из жизни альма-матер также не могут не радовать: университет (а филфак особенно) всегда был Клондайком всяких ржачных историй – вот бы их издать отдельным сборником под редакцией Андрея Аствацатурова, пока еще никто до этого не додумался вперед нас (Андрей, обрати внимание, pls, на эту идею! Лично я могу подкинуть не одну такую историю, если понадобится, из своей собственной картотеки).
Отец питерского антиклуба «Рускомплект» и его духовный меценат Евгений Позняков как-то высказался примерно так: вот, мол, хорошие ребята эти наши трэш-нойзеры, но, к сожалению, они Довлатова не читали. Тем самым он выразил отношение к творчеству писателя Довлатова лучшей части нашей интеллигенции, которая воспринимает его как священную корову. Вот и Довлатов стал классиком, а все потому, что его место было довольно долго никем не занято. По-моему, никто даже и не пытался его занять, ну а теперь-то уж, когда вышла вторая книжка Аствацатурова, и подавно. Уж конечно, это должен был сделать кто-то из «наших» (я имею в виду не то, что вы подумали, а то, что они оба из Питера, не хватало еще, если бы это был какой-нибудь хмырь из Москвы, например, или из Перми).
Однако тут есть один важный и тонкий момент. Андрей ничем не хуже, чем Довлатов, но, чтобы заслужить такую же безоговорочную и офигенную любовь каст (в смысле – масс), ему надо скорее начать бухать, как Довлатов – а то есть риск остаться любимым писателем только у такой же интеллигенции, как он сам. Народ же у нас любит, чтоб писатель был пьяницей, желательно – алкоголиком: вот тогда ему – при прочих равных условиях – будет гарантировано всенародное признание. У Аствацатурова, насколько это явствует из текста, пока что с этим дела так – средне. В книге он бухает, в основном, пиво. Коньяк, по большому счету, пил в 5 классе с большим отвращением (ему мама дала, чтоб не простыл, после того, как он зимой провалился в воду). Но не все так плохо: в магазине он проходит мимо сыра и колбасы и идет к винному отделу: разглядывать бутылки с коньяком и водкой все же намного интереснее, чем сосиски. Значит, все- таки шансы есть. И к тому, чтобы выйти в короткий список премии – тоже. А вот пил бы по-черному – точно бы вошел.


11. Вымя культурного бешенства.
Наль Подольский «Время культурного бешенства».

«… не случайно распространение абстрактного искусства в начале прошлого века совпало с размножением террористов и бомбометателей всех мастей. Сущность обоих явлений одна и та же – уничтожение неугодной реальности. А способ действия, если можно так выразиться – орудия производства, у каждого свои, у террориста – бомба, у художника – кисть.»
Маститый питерский беллетрист-фундаменталист Наль Подольский написал довольно трэшевый для фундаменталиста роман про то, как – по одной версии – мировое железо собирается уничтожить землю – то есть все живое на земле, и к этому его всячески подстрекает и провоцирует Черный Квадрат Малевича. По другой версии дело обстоит иначе, но суть остается прежней: от железа так или иначе идет угроза, да и от искусства, если честно, зла еще больше. От железа-то опасность пока еще только исходит, а вот от искусства уже получено по полной программе. Действие происходит в 151 г. от сотворения Черного Квадрата в тоталитарной столице победившего искусства (если я правильно поняла). Все наши культурные монстры – Эрмитаж, Русский Музей, Мариинский театр – превратились в гигантские корпорации, «по сравнению с которыми «Газпром» - мелкая лавочка». В УК появились карательные статьи: «враг балета», «враг музыки», «враг живописи» и т. д. Впереди столицу (и все человечество) ожидает катаклизм, в результате чего наступит некий посткультурный апокалипсис.
Понаблюдав за тем, какие герои действуют в романе (если присмотреться, все они – хорошие знакомые автора, а некоторые – его друзья и собутыльники по фундаментализму), вчитавшись в их диалоги (и монологи, которые входят в роман отдельными главами), можно сделать вывод, что культурный апокалипсис и так уже наступил. Вот фотограф Хосе Мария, например – разве это не ходячая фигура апокалипсиса, ведь невооруженным взглядом видно, что это просто Конь Блед какой-то. За вестника апокалипсиса вполне сойдет и магистр Александер с его не оставляющими надежд кощунственными трактатами, от одного чтения которых можно впасть в кому; а «поэтесса с прибабахом» Ева Е. – так это вообще исчадие постиндустриального культурного пиздеца со справкой. Все герои на протяжении романа обсуждают безрадостные перспективы катаклизма, производят алко-философские стратегические рекогносцировки в районе Карельского перешейка, откуда и исходит угроза железа в виде самопроизвольно движущихся танковых колонн, и непрерывно хлещут коньяк. В этом им помогает полковник ФСБ Квасников, который без бутылки даже карту развернуть не может, вполне оправдывая свою говорящую фамилию.
Необходимо отдать должное литературному мастерству писателя (которое, как известно, не пропьешь) – все сюжетные ходы в романе заканчиваются выходом, и заставки про шаманизм, ДНК, китайскую поэзию и т. д. даже интересно читать. Их там много, и именно их читать интересно. Потому как о приключениях героев читать скучно. Они разговаривают замшелым кондовым языком, лишенным модуляций, и выглядят как придурки. В этом, наверное, и есть не вполне осознанная правда этой фантастической антиутопии: вот именно так и выглядят наши культурные деятели – помещение этих узнаваемых героев в контекст романа только еще больше подчеркивает бессмысленность и тщетность (а также вред) их культурных телодвижений и квазикультурных действий.


12. Обосцанная песочница и морские рыбы.
Эна Трамп «Беспризорница Юна и морские рыбы».

Судя по всему, это книжка для детей. Заголовок, оглавление и начало повествования, как в детских книжках для дошкольного и младшего школьного возраста. Главной героине 14 лет, здесь все правильно: она должна быть чуть постарше, чем читатели, а то иначе им неинтересно будет: если сами читатели еще на горшках сидят, то желательно, чтобы книжные герои хотя бы уже самостоятельно научились ходить в сортир. Вот важный вывод: чтобы книга для детей имела успех именно у детей, то надо точно определиться: первое – к какой возрастной аудитории адресуется твое послание; второе: ни в коем случае не совершить главную ошибку: сделать героя твоего шедевра идентичным по мозгам (т.е.по возрасту и развитию) адресату – то есть читателю. А тем более, чтобы он – чего доброго – не оказался еще младше. Шестилетнему насрать, какие интересы у его четырехлетнего брата, двухлетнего внука бабушкиной подруги, и т. д. Ему интересно, как дела у тех, кто его пока не принимает в игру – кто старше: кому уже 8 лет и даже 10. Все книги для детей или содержат в себе эту формулу успеха или же нет. Поясню на простом примере. Если бы Гарри Поттер все время был бы мелким пиздюком дошкольного возраста, то нетрудно догадаться, какой бы у этой книги был круг читателей. Всех усилий этого круга (домохозяек, конечно же) хватило бы только на то, чтобы заставить своих еще более мелких и безмозглых дебилов не сцацца (потому что Гарри Поттер так не делал ) и прилично вести себя в музеях (раз Гарри Поттер там себя хорошо вел, а вот брат его мерзкий – плохо).
В некотором царстве, в некотором государстве был один город, где живет «беспризорница», Юна (13-14 лет), у которой любимое слово «зыканско», есть мама с котлетами и ненавистная школа. Если бы не этот «сказочный» зачин, вполне себе неплохое начало. При этом с первых же строк настораживает псевдо-сказовая речь. И неслучайно, так как с третьей страницы начинается параллельная – «сказочная» (или – фантазийная) линия – она, собственно, является здесь главной. Эта Юна попадает в лес, там встречает доброго дядю с бородой, он ведет ее в сказочный яблочный замок, где живет королева и т. д. Автор пытается выстроить две линии – реальная жизнь и сказочная, но надуманный слабый сюжет не позволяет этого сделать. К тому же до крайности скучно и неловко: примерно то же ощущение, знакомое каждому: когда в детстве к тебе подходит незнакомая взрослая тетя и начинает с тобой разговаривать фальшивым и неестественным голосом, так как ей кажется, что ты слабоумный и поэтому нормальный человеческий язык тебе непонятен. При социализме была такая детская поэтесса Агния Барто – и она попадала точно – в самый эпицентр песочницы, где копошились со своими совочками будущие совки. Они вырастали, как на манной каше, на этой сытной, но неполезной и противной поэзии, потому что для них тогда ничего другого больше не было. Подавляющее большинство населения так и состарилось, будучи уверенными, что именно такими и должны быть детские стихи, а у некоторых они просто отбили всякий интерес к стихам. Это здоровая реакция: эффект удачной вакцинации против детской литературы, которая, что называется, бьет в цель.
В данной повести цели как таковой нет. Кому адресована эта повесть? Если ответа нет, то тогда всегда можно, чтобы за словом в карман не лезть, сказать так: не ваше дело, кому хочу, тому и адресую; или – самой себе; или – я не знаю, я об этом не думала. За все эти ответы, к сожалению, нельзя поставить положительную оценку.
14-летние, если они не пациенты ПНИ (психоневрологического интерната), это читать не будут, а пациенты ПНИ – не смогут. Дальше уже идет другая возрастная категория – это, я так понимаю, уже не дети и не подростки, а «товарищи по партии». Но на книгу о детстве, которую без отвращения могут читать взрослые, этот шедевр явно не тянет. Одно хорошо: хоть не длинная повесть оказалась. Правда так все равно не кажется – еле дочитала.


13. Дорога ложка к обеду.
Упырь Лихой «Толерантная такса».

Проза, по сравнению с которой довольно однородная масса современной литературы является либо кондовым олдскулом в «лучших» традициях советской литературы толстых журналов, которые, оказывается, еще можно найти в портфелях некоторых лысых дядь, либо слабогазированным джин- тоником с эмульгаторами и всякой химической гадостью, от которого только в животе бурчит. Всех любителей офисного шлака вроде книги Матари-Тихонова я бы заперла на пару дней в каком-нибудь их офисе, лишив всех коммуникативных девайсов, и заставила бы читать эту книгу вслух по очереди: все рассказы – от начала до конца.
Смысл любого творчества – это не виляние жопами на презентациях своих «шедевров» и фуршетах с водой из-под крана, а в том, чтобы изменить сознание хотя бы одного человека, желательно, конечно, чтобы их было как можно больше. И это верный способ, как отличить настоящую литературу от поддельной.
Безупречные по форме и речи и предельно жесткие и издевательские по содержанию рассказы строят реальность в таких ее бездонных полостях, к которым «светская» литература и близко не подойдет. От нашей так называемой контр-культурной и маргинальной оппозиции ждать достойного ответа Чемберлену также не приходится, кишка тонка: одной только идеи эпатажа и протеста явно мало, если таланта нет. За неимением своего, поколение выросло на «Желтой серии» («Альтернатива») мирового литературного андеграунда, который, ясен пень, давно уже никаким андеграундом не является.
Книгу автор разделил на 4 части; «Толерантная такса» - одна из четырех частей – цикл рассказов (вообще-то повесть) о детстве – там главный герой – мелкий 4-х летний чувак, у которого, к слову, батя-скинхед и футбольный хулиган 23 лет, да и мама тоже – не простая домохозяйка. Мелкого зовут Дима. Вот один эпизод. Он ходит в детский сад, действие происходит в Москве. В этом детском саду мирно воспитывается много детей разных народов, до тех пор, пока там не появляется новый мальчик Аслан, который начинает всех чморить и сцать в компот.
«Потом они всей группой рисовали медведя. Только Дима не рисовал, потому что стоял в углу, и Аслан тоже не рисовал. Он сказал, что это не мужское дело.
— А какое же дело — мужское? — спросил Котэ.
— Защищать свой родына от русский свинья. — гордо ответил Аслан.
И дети рисовали медведя, а Аслан ходил по комнате и всех толкал.
— Аслан, веди себя культурно. — попросила Марья Петровна.
Тогда Аслан сел рядом с Соней Гельман и культурно спросил:
— Слющи, у тэбя ебырь ест? ...
Потом ребята дорисовали медведя и пошли на прогулку. Дима и Котэ построили замок в песочнице, а Аслан его поломал и начал кидаться песком. Потом он сделал подножку Илхому, дал Коле камнем по голове ...
Тогда Гарик Мовсесян поймал Аслана за воротник и крикнул:
— Бей чурку!
... — Как вам не стыдно! — покачала головой Марья Петровна. — Во-первых, «чурка» — очень нехорошее, бранное слово. А во-вторых, вы не должны бить приезжих, потому что все люди — братья.
— А почему это все люди братья? — удивился Илхом.
— Патамущта мой папа твой мама эбал. — крикнул Аслан и убежал.
... Через несколько дней Димин папа вместе с другими папами дождался папу Аслана и вежливо спросил:
— Чо твой пацан руки распускает? Если ты гость столицы, то и веди себя как гость.
Папа Аслана ответил:
— Слищь, гопник, я тебя эбал когда жопа памоэщь.
Папа Димы не растерялся и сказал:
— Слышь, чебурек, по твоей жопе рельса плачет, захлопни уже калорезку, бери своего щенка и вали в свой чуркистан, гавнина ты смердящая и хуй дристный.
Папа Илхома откашлялся и добавил:
— Вот-вот, Россия — для русских.
А доктор Мамардашвили поправил очки на горбатом носу и произнес:
— В Бобруйск, животное!
Папа Аслана сплюнул доктору Мамардашвили на ботинок и сказал:
— Я тэбя рот эбал, Гоги ачкарик, береги ачко, ано у тэбя гавно нэ дэржит.
Доктор Мамардашвили блеснул очками и ответил:
— Слы, афца немытая, вали в свой кишлак и лизни залупу вонючего барана. Сюда тебе кагбе вход заказан.
— Я друзэй приведу и разбэрусь с вами за щэст минут. — пообещал папа Аслана».
Я думаю, что некоторые из офисных планктонов, которым я в своих мечтах заварила двери, пока они не прочтут всю книгу, хоть поржали бы и развлеклись над этой темой, потому что дальше – в других разделах – их ожидает нечто большее, где они будут уже не ржать, а блевать, а особо нервные потеряют сознание. Чего я им и желаю. Настоящая книга должна изменить сознание читателя. А если у некоторых сознание не способно измениться, то пусть хотя бы потеряется. И искать его нечего – нафиг оно нужно – в жопу такое сознание.
Вот, получите, уважаемая литературная общественность, яркого и состоявшегося, а на фоне привычной литературной хуйни – выдающегося писателя Упыря Лихого – и распишитесь. В том, что вы сами – не упыри и вурдалаки с ближайшего литературного кладбища, а представители жизнеспособной формации гоп-интеллигенции, для которой слово толерантность – это не только способность организма выпить много водки.
Огорчает только одно, что новых рассказов в представленной рукописи нет; по-хорошему, этот сборник должен был бы быть номинирован года 3 назад. То, что сегодня большому жюри транслируется именно этот сборник, а не новые рассказы – немного разочаровывает.


14. Жизнь как подвиг.
Тамара Черемнова «Трава пробившая асфальт».

Ребенка, родившегося с тяжелым поражением ЦНС, до 6 лет держали дома – у него была нормальная (непьющая) семья – мама, папа, дедушка, сестренка – а затем взяли в охапку и без лишних слов отвезли в другой город и оставили – навсегда – в ПНИ (психоневрологическом интернате) для калек и олигофренов. Ребенок (девочка) все понимает, у нее прекрасно развита речь, интеллект и мышление. Но изо всех детских церебральных параличей ее ДЦП самый тяжелый и безнадежный: она не только никогда не будет ходить – она даже не может сама сидеть – только лежать – и все тельце при этом непрерывно сотрясают конвульсии. О том, чтобы самостоятельно есть и пить даже речи быть не может – скрюченные ручки еще и выкручивает гиперкинез. Она поняла, что ее предали и теперь она будет вечно находиться в аду.
ПНИ в Кемеровской области начала 60-х с псоголовым персоналом, заставляющим насильно писать в кровать и сваливающим в одну миску весь обед – суп, второе и чай, потому что «дебилам все равно» - это пока что только преддверие ада, так как впереди – дом престарелых, куда отправляют подросших детей (кому удалось выжить) – уже точно на верную смерть.
Нельзя не вспомнить книги Рубена Гальего «Белое на черном» и «Я сижу на берегу…», - которые, я знаю, много кто читал из подростков и школьников и одна из которых получила премию «Букер». Из книг своего личного дошкольного возраста я помню еще две похожие книги – «Кусочек голубого неба» (не помню, какого автора) и «Я умею прыгать через лужи» (А. Маршалл). Но уверяю вас, что ни одна из них не произвела на меня такого впечатления, как книга Тамары Черемновой – не только самим по себе уже феноменальным фактом, что этот скрюченный и преданный всеми комочек жизни все ж таки выжил и даже посмел (сумел) заявить об этом всем. Хотя это уже само по себе поражает воображение: по статистике в таких условиях и при таком уходе дети, начисто лишенные возможности маневра, крайне редко доживают даже до подросткового возраста. Сама по себе книга написана так, что раз прочитав ее, ни за что не забудешь. События описываются скорее как хроника, чем как автобиография. Совершенно ясный, крепко сложенный, без эмоциональных излишеств язык:
«Перед моими глазами предстал пылающий барак, из окон валил черный дым. Перед ним стояли пожарные машины, скорая помощь, а на земле возле дороги лежало что-то, закрытое белыми простынями.
Я спросила : — А что это такое под простынями?
— Это сгоревшие пацаны, — возбужденно ответила Валя, крепко держа меня.
— Кто? — я застыла от ужаса.
— Вадим, который сабли делал из палок и золотинок от конфет. И еще другие... — на Валиных глазах были слезы, — В той палате все пацаны сгорели...
Вадик — новенький, его совсем недавно привезли. Этот мальчик не был похож ни на кого из наших, на вид совершенно здоровый, руки-ноги нормальные и говорил чисто, только больше молчал...
А потом — нигде и никогда — ни гу-гу про тот пожар. Будто не детдом сгорел, а бесхозный шалаш, и будто в пламени погибли не шестеро детей, а ничейный инвентарь».
Это, безусловно, безо всякого преувеличения, книга про ад – об одной из самых страшных и бесчеловечных его моделей. Оттуда крайне редко доходят сигналы до людей – это один из таких сигналов.


15. Миндальное печенье или пластмассовый мак.
Ольга Паволга «Записки на запястье».

Еще один «достойный образец» изящной словесности – угадайте с трех раз, кем он номинирован? Открою наугад, где открылось:
«По Камергерскому переулку шла старушка, на ходу развязывая узел пакета с маленькими миндальными печеньями и страшное нетерпение выходило из берегов ее морщин».
«Девушка плыла по платформе метро с таким возвышенным лицом, в таком невообразимо красивом летящем платье, что очень хотелось подойти и спросит: - как выйти к морю?»
«Видела в метро мужичка в галифе, в высоких хромовых сапогах, в руках – пластмассовый мак. Сбежал, сбежал с репетиции».
«Аня пересказывала байку о рыбаке, который купил живых карпов, выпустил их в ванну, а ночью не мог уснуть, все думал, будут ли они там клевать. Встал с постели, набросил штормовку и пошел проверить. Жена проснулась и вызвала «Скорую помощь».
349 страницы такой изящной прозы, как то миндальное печенье, вызывает страшное нетерпение. И даже не потому, что далеко не все эти «записки» так уж алмазно по-фотографически точны, а потому, что стоит ли относиться к каждой своей словесной выжимке из окружающей действительности как к падающей с уст золотой монетке, заботливо подставляя специально сшитый для этого мешочек? Одна такая «печенюшка», попавшаяся во френдленте, может быть, и способна порадовать, но большая книга-кирпич из них – явный перебор. Да и весь интернет завлен вот такими вот «золотыми дукатами» целыми кучами – особенно в женских жж («жжж»), и если понадобится, то каждую из них такую (кучу) можно откомментить одобрительными образными метафорами, да и издать можно. А можно поступить ровно наоборот – смотря с какой целью и с какой позиции. Книга же, если это не сборник анекдотов и рецептов типа «как выжить с мужчиной» должна быть способна изменить твое сознание. Если же она претендует на книгу, но не происходит никакого ощутимого микросдвига, в таком случае – уверена – сборник анекдотов, что продается в вокзальном ларьке, намного лучше: ни секунды бы ни колебалась (что я обычно и делаю: поржал, поплевался – и выкинул в пухто). А с книгой, раз это так позиционируется, еще поцеремониться надо, буккроссинг какой-нибудь придется устраивать.


16. Планетарная катаклизма. Валерий Былинский «Адаптация».
Герой на излете «серебряного десятилетия» жизни (ему 38 лет) считает себя неудачником, потому что он не любит свою работу, живет на съемной квартире, капиталов не нажил – да и вообще «жизнь не сложилась». Со стороны же кажется, что все наоборот: родом с украинского городка, парень закончил московский вуз, работал на престижной и высокооплачиваемой работе (он тележурналист в рейтинговых ток-шоу); он свободен, нравится женщинам, позволяет себе ходить в клубы и путешествовать. От провинциала в нем не осталось ничего – это типичный неплохо адаптированный к условиям столичной жизни представитель московского мидл-класса. Разумеется, он должен быть одинок – если бы он был обременен семьей, то это была бы совсем другая история. В меру обеспеченный, холодноватый, без особых привязанностей и обязательств, сколь неудовлетворенный, столь и пресыщенный, с толикой цинизма, но и не лишенный порядочности. В кондовом литературоведении реферат по этому роману назывался бы так: «Духовные и нравственные искания нашего современника в условиях неразвитого капитализма в России конца ХХ – нач. ХХI в». Могут быть возражения, что о духовных исканиях здесь не может быть и речи – напротив, речь может идти только о бездуховных метаниях – от работы к безделью, затем к новой – еще более – «престижной» работе; от одной бабы – к другой, затем к третьей и т. д. Но по большому счету, настоящая адаптация потому и не наступает, потому что герой никак не может придти к неосознанно искомому триединству, о котором говорил отец Петр, с кем он также пытается вступить в диалог. Кого мы выбираем, молимся за кого-нибудь, и молится ли кто-нибудь за нас. В диалоги герой вступает постоянно и с разными людьми, а если не с кем – тогда сам с собою. Постоянные и непрерывные диалоги бороздят обширное необозримое поле романа вдоль и поперек. Сам с собою, с Анной, с Инной, с Аннет, с Лизой, с Сидом, с отцом Петром, с менеджером по пластиковым окнам, который становится его духовным наставником, и наконец с главным собеседником: это Рыба-Шар, (скорее всего, альтер эго автора), через которую он разговаривает с Богом. Поступков как таковых при этом почти не совершается, если не считать сцену в сортире кинотеатра, где герой дает ногой под дых быку, который собирается посцать на Сида (спасение Сида), и комичной сцены в берлинском пип-шоу, где его с подружкой хотят облапошить бесстыжие турки. Орущий матом на охранников и сам поверивший в свой наигранный мачизм интеллигент и хрупкая, но отважная Лиза с бутылочной «розочкой» в руках – это прямо сцена под Тарантино, если бы ее решили поставить в своем драмкружке учащиеся 7-го класса.
Туристические путевки, бары, клубы, алкоголь, отели, море, коралловые рифы, красивые рыбы, подробные тур-отчеты о достопримечательностях быдло-заграницы – все это щедро, как майонезом, заправлено, конечно же, sexом, sexом и еще раз sexом – даже, не побоюсь этого слова – еблей. Все это в изобилии имеется как в романе Былинского, так и в романах Уэльбека, с которым его, кажется, не сравнил только ленивый. Правда, одного ингредиента не достает в экзотическом салате по рецепту Уэльбека: там не хватает наркотиков. А это, между прочим, не последняя специя. Зато предлагаю – на выбор – две сцены из книг того и другого (что называется, найдите пять отличий, если не проблюетесь, конечно):
1) «она широко открыла рот и полностью отдалась поцелую. Я скользнул руками ей в трусы, обхватил ягодицы. Она отстранилась от меня, оглянулась по сторонам: улица была пустынна. Тогда она опустилась коленями на тротуар, расстегнула мне ширинку и сжала мой член губами. Я прислонился спиной к ограде парка, чувствуя, что вот вот кончу. Она выпустила пенис изо рта и стала ласкать его двумя пальцами, другой рукой поглаживая мои яйца. Я выплеснулся ей в лицо, она зажмурилась. Мне показалась, что она сейчас разрыдается; этого не случилось, и она слизала сперму, стекавшую у нее по щекам»
хххххххххххххххххх
2) Я задрал ей пальто вместе с платьем, дернул вниз колготки – они затрещали – и впился рукой в ее ягодицы: огромные, необъятные, словно 2 слепленных из теста земных шара. Прижимая ее к себе, сплетенный с ней поцелуем, ее рукой на моем органе и своей на ее земных шарах, я потащил ее... в темноту.
Как только мы оказались в коричневой темноте каменного забора, я вновь еще сильнее рванул ее платье, сдернул до колен колготки и погрузился двумя пальцами в мякоть ее влагалища, похожую на шероховатую, склизкую внутренность абрикоса. Она застонала, расставила ноги и начала с закрытыми глазами оседать. Мои пальцы поневоле выскользнули из нее. ... Я стал расстегивать на джинсах ремень... Она сразу же захватила вывалившийся наружу пенис своим большим горячим ртом. Натянула губы на него, как удав заглатывает лягушку. В нижней части моего живота возникло и начало подогреваться, бурлить озеро... Вдруг вулкан взорвался – и горячая, липкая лава выломила дыру у меня между ног, рванула наружу. Поток спермы выходил из меня, слово нескончаемый живой мост – и вливался в нее. Она жадно, закрыв глаза, глотала его, как кошка лакает воду в палящий полдень.
В принципе, можно было бы спокойно поменять оба отрывка местами – хотя первый – это из романа Уэльбека «Платформа», а второй – из рецензируемого романа.
А теперь, что называется, угадайте с трех раз – где чьего пера шедевр (а заодно найдите 5 отличий – «где мерзее»):
1) Я вдавливал ее тело в прутья кровати, вбивал в нее себя, изнемогая от усталости и боли в пояснице ... а она ... с невероятной для женщины силой обхватив мою спину руками, умудрялась еще и натягивать меня на себя ... мучаясь неразрешенным бременем наслаждения, она вдруг резко сжимала свои ноги подо мной, крепко охватывая меня руками и начинала, сжав зубы и закосив глаза, возить, елозить меня по себе... Если я останавливался, она начинала торопливо, без конца глотая концы слов, умолять: «Don’t stop, please!» Переходила на немецкий и еще какой-то непонятный мне язык. И когда оргазм ее наконец рождался, он долго аукал, болтал, гудел, пел ... пульсировал, дрожал, стекал по мне хриплой влагой, пока не заканчивался совсем. Минут через 5 она возвращалась к реальности ... поднимала смутно белевшую в темноте голову и спрашивала: «are you finished»?
хххххххххххххххххх
2) I'm OK!», – отвечала она весело и, взяв мошонку одной рукой, другой стала поглаживать член. ... Я обхватил ее за талию с ощущением собственной неуязвимости. Таз ее заколыхался, она понемногу распалялась, я развел ноги в стороны, вонзился глубже. Наслаждение было острым, пьянящим; дышать я старался медленно, чтобы дольше продержаться; на меня снизошло умиротворение. Прижавшись ко мне, она потерлась лобком о лобок, покрикивая от удовольствия; я гладил ее по затылку. В минуту оргазма она замерла, испустила продолжительный стон и рухнула мне на грудь. Я чувствовал, как сокращается ее влагалище. Она испытала второй оргазм, глубокий, утробный. Я непроизвольно сжал ее в своих объятиях и разрешился с криком. Минут десять она лежала неподвижно, уткнувшись лицом мне в грудь; потом встала и предложила принять душ.
Несмотря на то, что один текст переводной, а другой, что называется, оригинальный – идентифицировать их навскидку крайне сложно (отгадка – в первом случае 2-й Былинский, 1-й – Уэльбек – и наоборот). Тексты этих авторов – просто кладезь для развлекательных игр и соревнований в подобном духе; надо будет при случае развлечь гостей интеллектуальными забавами: играли же раньше люди, например, в шарады, а теперь только бухают и песни горланят из репертуара группы «Гражданская Оборона».
В заключение сделаю еще одно ценное наблюдение. Уэльбек любит заканчивать свои книги каким- нибудь мясом: если действие происходит в клубе, то он обязательно взрывается или затопляется; если на открытой местности – то неизвестно откуда появляются люди с автоматами и начинают всех укладывать без разбора; или взрыв бомбы, катастрофа: обрубки тел, черный дым, море крови, руки-ноги и кишки. Видимо, так он выражает свой протест против бездуховной цивилизации и постиндустриального общества потребления. Не отстал от него и Былинский. Более того: катастрофы у Уэльбека носят местный локальный характер, а у Былинского – глобальный, даже можно сказать, планетарный. На Землю неотвратимо и быстро надвигается мор, потому что закончились все ресурсы солнечной энергии, солнце гаснет, и наступает конец света.
Идея создания «искусственного солнца» (проект под названием «Американский Зонтик», который можно подвесить на 30-50 км над Америкой, а также аналогичный наш ответ Чемберлену) – носят откровенно утопический и, я даже бы сказала, издевательский характер. Так что кажущийся happy end – это иллюзия. Хотя какой happy end – все хоть и оказываются вроде бы в раю, но перед этим-то все равно – погибают. Ну а насчет сравнения с Уэльбеком (хотя нафига нужен наш русский Уэльбек? И тот-то никому не нужен) скажу так: сходство есть, бесспорно. Но «наш» лучше, как-то ближе что ли; про нашего чувака пишет, и основное действие происходит все-таки не в Гондурасе, а в Москве. Вообще очень московский роман. Странно, что сам автор живет в Питере, где больше бы никто не осилил такой кирпич в 700 страниц написать.


17. Ты так любишь эти фигли.
Фигль-Мигль «Ты так любишь эти фильмы».

Роман построен столь затейливо, что, обнаружив через час чтения неспособность удерживать все одновременно сложные переплетения в правильной последовательности и верных взаимодействиях, пришлось взять листок и ручку и написать себе шпору: кто есть кто и кто к кому какое имеет отношение. Стало немного легче. Роман расписан по ролям, вернее – по лицам, их пятеро – этих «неслиянных голосов», и они сменяют друг друга: Корней – Шизофреник – Херасков – И Гриего – К.Р. Их именами названы маленькие главки, они располагаются в хаотическом порядке – голоса (лица) непрерывно сменяют друг друга, все это создает эффект движущейся картинки. Кинематограф не прекращает присутствовать в романе зримо и незримо. Смолоду идущий против течения главный герой Херасков – кинокритик; к тому же он еще и ведет спецкурс про кино в пансионе для девочек; в учительской этого заведения учителя все время обсуждают сериалы и детективы; И Гриего смотрит по ящику фильмы про оперов. Шизофреник едет в автобусе: все, увиденное им сквозь окно, приобретает «саднящую кинематографичность». Даже пес не лишен кинематографического взгляда: «все вместе мы смотрелись, хоть «Оскара» давай. В номинации «самая злая пародия на Скорсезе». Реплики из к/ф, ссылки и кинематографические аллюзии в сочетании со своеобразной композицией текста, видимо, должны смастерить художественную реальность более близкую к кино, чем к литературе.
Шпаргалка, которую я написала для себя, чтобы сохранить и не упустить ни одной из сложносплетенных нитей сценария – то есть действия романа, выглядела примерно так: Херасков – кинокритик (ведет спецкурс у девчонок); он же – «хахаль» жены К.Р. – хозяйки таксы Корнея.
И Гриего – торчок, младший брат К.Р., отбывает трудовую повинность в ЛТП армейского типа для торчков, где знакомится с неонацистом доктором ГЭ.
К.Р. (Константин Романов) – директор «элитного пансиона», занимается подпольной деятельностью, тайный агент «Конторы», старший брат И Гриеги, муж хозяйки Корнея.
Шизофреник – живет в одном доме с К.Р., ведет по телефону беседы с Херасковым о родине и о кино. Считает Хераскова своим единственным другом, хоть ни разу не видел его в глаза. Все эти лица состоят друг с другом в сложносочиненных отношениях и связаны не всегда явными, а иной раз скрытыми даже от себя самих связями. В центре этого четырехугольника следует поставить даму. Ее образ здесь подается не напрямую, а через ее собаку Корнея, который в общих сложных перепитиях и интригах не взаимодействует, зато честно выполняет роль резонера и украшает собой экран.
Это отнюдь не мелодрама и далеко не комедия. Здесь действуют хоть и скрыто – неонацисты, тайные агенты и провокаторы, зарезан издатель журнала «Знаки», в благородном элитном пансионе для девиц также происходит загадочное убийство. Не последнее – впереди еще одно – по другой линии – с мощным экзистенциальным и роковым подтекстом.
Роман с самого начала следует читать предельно внимательно, не отвлекаясь на сознательное авторское забалтывание, чтобы отвести ваш взгляд от главного – от того, что может быть важным – и очень важным в дальнейшем. Главная задача читателя – крепко удерживать все нити повествования, вовремя их перехватывать, чтобы не запутались, и тогда все картинки встанут в правильной последовательности.
Также вас ожидают тончайшие филологические изыски и нюансы: здесь и «попугай Флобера», и Луций Корней Сулла, и Софокл с Плутархом, и как пишутся Фивы по-английски. Повеяло давно забытым духом кафедральных кулуаров. Впрочем, хозяйка Корнея, стерва «принцесса», ведет занятия всего- то в Кульке и люто ненавидит и студентов, и преподавание. «Преподавание – это сочетание неприятного с бесполезным» - заявляет она, истово чморя и петуша своих учащихся. Голимо слышать! Внутри радуюсь, что вот для меня-то все наоборот: преподавание – это полезное лакомство. Бывает и такое.
Финал романа очень мощный и неожиданный, но приходится отдавать себе отчет, что если бы я не находилась «при исполнении», то ни за что не добралась бы до него (см. все отличительные особенности текста выше). Так бы и отбросила рукопись подальше, наглухо запутавшись во взаимоотношениях всех этих «киноманов» (бу-га-га) с вычурными именами.


18. Криминальные «темы».
Лера Грант «Среда».

Нацбест нельзя было бы назвать толерантным конкурсом, если бы в списке не было бы ни одной «тематической» книги или хотя бы не был бы представлен хоть один «темный» автор. Книга писательницы и криминального корреспондента Леры Грант вышла в серии «Более другое» (Минск). Можно считать, что с этой позицией у Нацбеста все в порядке.
Те, кто думает, что в книге Леры Грант «Среда» (она обозначена автором просто как «проза») речь пойдет о взаимно разбитых женских сердцах, лицах и гитарах, пусть возьмут с полки другой пирожок или отправятся на «тематический» квартирник, где «девчонки» споют, вдарив по струнам, душераздирающие песни подобного содержания.
В центре книги – история отношений «мальчиков»: один – художник-аниматор, другой – прокурор. Странная, болезненная привязанность будущего прокурора к андрогину Фи началась еще в школе. «Вся столовая смотрит на Фи. Еще бы. Ведь Фи – воплощение красоты и порочности. Пухлые губы, серые холодные глаза, светлые волосы, которые, когда Фи не двигается, красиво лежат на плечах, закрывают костлявые ключицы. У Фи очень тонкие, хрупкие запястья, с такими нельзя кататься на роликах…» Талантливый с детства Фи – сын богатого художника и модели. История их жизни и появления этого Фи на свет рассказывается изящным, каким-то летящим языком – и, невзирая на гламурно-трагический сюжет, пусть не вызывает сочувствия, но не вызывает и отторжения: зато замечаешь изящество слога. В стилистике Леры Грант много иронии и тонкого юмора, и очень точно передается особая стилистика и специфический «акцент» андрогинов (язык не поворачивается в рамках этой книги назвать их как-то иначе).
Гибель героя (Фи погибает) подается в прозе с такой степенью отстраненности, достоинства и такта, что не остается места для всяких пошлых сопереживаний и сочувствий. Версию «смерть героя» считаю лучшей в книге. Вернее, не саму смерть, а ее восприятие и принятие любящим. Чтобы вы не сомневались в силе этой любви, приведу такой пример. Главный герой не только любуется этим Фи и восхищается им как художником, а, представьте себе, стоит у гладильной доски и гладит ему шорты. Прокурор! Представляете? Можете ли вы представить, чтобы прокурор (!), какой бы он ни был влюбленный, гладил бы трусы – бабе!
К смертельно больному Алону приходит девушка-сиделка. Она журналистка. Действие закольцовывается, так как автор помещает во вторую часть книги криминальные хроники, написанные самой Грант в период работы в газете «Смена». Зачем изобилующие всякой «жестью» газетные статьи, которые очень хорошо читались бы во время поездки в поезде или электричке, издавать чуть ли не отдельной книжкой – не очень ясно. Можно разве что провести такую параллель, что сочувствовать жертвам чрезвычайных происшествий и прочих социальных коллизий также непросто, как и сопереживать персонажам повести. И те и другие – какая-то параллельная жизнь, наподобие голограмм, переданных космическими сигналами.


19. Между светом и тьмой.
Михаил Елизаров «Мультики».

Немелкий роман в 300 с гаком страниц начинаешь читать как увлекательную книгу об «отроческом становлении» восьмиклассника, сменившего место жительства на другой – более крупный город. В джунглях этого условного русского мегаполиса конца 80-х годов прошлого века мальчик «из приличной семьи» быстро становится «настоящим пацаном» в среде местных гопников. Захватывающие сцены драк и коллективных пьянок, грязной ебли с подругами – такими же несовершеннолетними гопницами, всякие –разные уличные бесчинства, так или иначе знакомые всем людям (кроме родителей) почти полромана читаешь с немеркнущим интересом. Дальше будет еще интересней. Елизаров умеет строить, так сказать, «романное пространство» и правильно обращаться с композицией – что сразу отличает мастера – не побоюсь этого слова – от дилетанта. Итак, кульминация отмороза – это изобретательный гоп-стоп под кодовым названием «мультики». Он заключается в следующем. Одной из подруг зимой надевают на голое тело шубу, которую она внезапно распахивает на безлюдной улице перед носом у какого-нибудь дяди с портфельчиком – и тут же вся бригада – Куля, Шайба, Козуб (или Лысый, Тренер и Шева) – окружают потерпевшего с вопросом типа: - мультики видел? А теперь за просмотр деньги гони.» Это шоу продолжалось довольно долго и нередко даже к обоюдному удовольствию с потерпевшим, пока не попался какой-то особенно вредный пенсионер и не сдал всех в менты. Начинается облава, наш герой (он по-прежнему учится в 8 классе) проявил себя в этой ситуации не дятлом, а по-геройски по отношению к товарищам.В результате дал всем уйти, а сам попался. И вот его забирают в отделение.
Не успела оглянуться – а уже почти полкниги прочитано. Если честно, я люблю книги про гопников и про всяких хлиганов – как , к примеру, другие любят конфеты. Поэтому лично мне бы и этого хватило. А если бы в какую-нибудь хрестоматию по литературе для младшего и среднего школьного возраста понадобилось бы включить произведение на тему «сам погибай – а товарища выручай», то вот этот отрывок из романа Михаила Елизарова был бы как нельзя кстати. «Я легко мог скрыться, но чувство товарищества не позволило мне бросить на произвол судьбы неуклюжих, спотыкающихся Кулю и Аню. Один раз они рухнули, матерясь, и мне пришлось помочь им подняться. Менты настигали … Аня взвизгнула. Я в два прыжка подскочил к павшему менту и с разбегу заехал ногой ему по ребрам, но и сам поскользнулся от удара. Я, барахтаясь на спине, двинул ему ногой по роже..» Но я все же таки читала и все предыдущие книги этого автора, поэтому все время с некоторым опасением ждала: когда же уже – и где – произойдет особый елизаровский слом реальности и вылезут наружу, тесня и отталкивая повседневность, странные, всегда непреодолимые и жуткие сущности. То есть – когда «все начнется».
Ну вот, как только подросток оказывается в отделении милиции, все и начинается. Но не то, чтобы сразу. События медлят, как долго ожидаемый ДОБовый приход; непонятно, наступил он уже или же никогда не наступит, или теперь так будет всегда. Смотря чего вы ожидаете. В плане композиции роман достаточно прост и чрезвычайно грамотен. Мало кто умеет и может позволить себе такую длительную и точную выдержку между светом и тьмой. И тут-то оказывается, что те уличные гоп- стоп «мультики» - это цветочки по сравнению с теми «мультиками», которые ждут впереди. Или, скорее, в глубине той бездны, которая незаметно подкралась – и уже не отпустит.


20. Похождения лоха.
Олег Дриманович «Солнцедар».

Генеральский сынок провалил экзамены в МГИМО, но сразу после этого папаша отправляет отпрыска в санаторий «отдохнуть» и набраться сил. Да еще и по липовым чужим документам: любящий папаша состряпал недотепе чужое мичманское удостоверение и приволок форму морского офицера. И вот московский избалованный придурок из-под генеральского крылышка, от заботливой мамочки и «гувернеров» - репетиторов по-французскому, взяв взаймы чужую легенду и звание, по военной путевке отправляется в Сочи, где его ждут с распростертыми объятиями.
После такой наглости следует ожидать позора и разоблачения, а также справедливого возмездия. Чувак ко всему прочему еще и дурак дураком (это и понятно – другой бы на такое не пошел), лох лохом – трусливый, бесхарактерный генеральский выкормыш, да еще и девственник – одним словом, полное чмо. Его подселяют к двум настоящим молодым офицерам-подводникам, одуревшим от принудительного отдыха (командированные по курсовке) – но никакого разоблачения не происходит: все втроем непрерывно бухают, жрут и дебоширят в столовой, больше ничего не делают. После очередного пьяного безобразия троицу отселяют в отдельный флигель с отдельным пляжем, а дальше все, как было: оздоровительные процедуры, бухло, обжиралово, грязелечебницы, тренажеры, сероводородные ванны, физиотерапия, Воронцовские пещеры, адлерские шашлыки, катание на уазике по достопримечательностям. И совсем уже невероятный, какой-то фантастический бонус: чтобы еще больше усилить свинские радости, комендант поддудонил им туда телевизор, видак с кассетами и ящик «Солнцедара».
«Видак – коньяк – сероводород – гуляй народ» - под таким девизом приятели продолжают проводить время. «Корм и кино – кино и корм, залитые Солнцедаром; в промежутках – экскурсии: дендрарий, тисо-самшитовая роща, ванны в Мацесте» - и только одно: собственная девственность не дает покоя генеральскому сыночку. Не вопрос: он идет на танцы, снимает по дороге глухонемую (вернее, просто немую) аборигенку, заваливает ее в парке на скамейке – и проблемы как ни бывало. Оставив немую на скамейке, наш товарищ убегает. Других эротических сцен в романе нет.
В аннотации говорится, что «герой попадает из одной авантюры в другую», и это «смешит и захватывает читательское воображение». Это неправда. Единственная авантюра – это в начале романа – да и то это не его личная авантюра, а папашина. Герой же просто послушно подчиняется папиной воле, как какой-нибудь мишка плюшевый. Да и подобный отдых тоже никак нельзя назвать полным «авантюр». Ничего смешного в сценах, как мучаются от безделья и похмелья трое обожравшихся мужиков, тоже не вижу. Можно, конечно, преодолев отвращение, пожалеть красавцев: вот, мол, как люди от отдыха мучаются: не в коня корм, так как отдых-то не добровольный, а принудительный: а это, мол, еще хуже, чем принудительная военно-морская муштра и т. д. Не могу найти определение жанру этого романа. «Авантюрным» его назвать никак нельзя ввиду отсутствия авантюр. «Плутовским» нельзя и подавно: ввиду отсутствия дам. «Санаторно-курортный» роман – это о любовных отношениях на отдыхе – не подходит. Роман-вакханалия – вот так, наверное, пойдет; хотя нет – на вакханалию не тянет – оргий нет. Скорее «роман-пьянка» или «лоховской роман», вот это еще подойдет. Довольно коробит авторское речевое совковское ханжество. При том, что действующие лица практически не просыхают и не страдают интеллектом, они выражаются «культурно» и говорят вместо хуйня - «муйня», вместо пиздеть – «звиздеть» (типа: - ну-ка, не звезди!), посылают к «трепаной матери» и – что особенно похабно – вместо «хуями меряться» - прилично выражаются: «членами меряться».
Надо отдать должное, что к концу романа автор все-таки вытаскивает за шкирку своего героя из пучины отдыха и пьянства: наступает ЧП и ГКЧП, и его телеграммой вызывают туда, где он обязан служить по липовым документам. И приходится ему таки следовать по месту службы. Это спасает роман, придавая ему завершенность. Рекомендуется офицерам в отставке (40-50 лет), особенно разжалованным из офицерского состава за пьянство.