Премия "Национальный бестселлер", сезон-2021.

Рецензии на номинированные книги, написанные в рамках работы в большом жюри премии.

1. Нам страшно, и мы все равны перед тоталитаризмом и смертью. Оксана Васякина "Рана".
2. Куда голый может спрятать телефон? Владимир Сотников "онА".
3. Пальцы бронзовой руки сложились в кукиш. Сергей Волков "Ильич".
4. Без всякой мистики. Мария Ануфриева "Дети доктора Х".
5. Новый Гоголь явился. Антон Секисов "Бог тревоги".
6. Закончики Вселенненькой для интеллигентиков. Наталья Гилярова "Финтифля".
7. "Немилая, неудавшаяся жизнь". Татьяна Моисеева "На краю".
8. "Не все девушки умеют писать". Иван Шипнигов "Стрим".
9. Звериный оскал традиционных ценностей. Владимир Чолокян "Железный повод".
10. Луч света в мыльном царстве. Наталья Соловьёва "На берегу тьмы".
11. "Все будет скоро как в смартфоне". Сергей Солоух "Love International".
12. "Здесь не Голландия, здесь Азербайджан!". Ширин Шафиева "Не спи под инжировым деревом".
13. В голом виде в Мавзолей. Валерий Былинский "Всё исключено".
14. Обратная сторона луны. Мария Ким "Мой телефон 03".
15. Глубокая глотка. Инга Кузнецова "Изнанка".
16. Выпадали друг за другом, как молочные зубы. Кирилл Рябов "Никто не вернётся".
17. Тени в раю. Денис Крюков "Садовое товарищество".
18. Грибники и дерьмо. Мршавко Штапич "Плейлист волонтёра".
19. Все идет по плану. По контент-плану. Денис Епифанцев "Участники".
20. Учебник невлипания. Павел Пепперштейн "Эксгибиционист".

1. Нам страшно, и мы все равны перед тоталитаризмом и смертью
Оксана Васякина "Рана"

Маленький "тупиковый" город в тайге Усть-Илимск, середина нулевых. Пятилетний ребенок снова и снова смотрит по видео и проживает один на один с собой фильм Алана Паркера "The Wall". Через четверть века окажется, что визуальные ряды фильма Паркера с их психотической анимацией и галлюцинаторными видениями, менее всего предназначенными для погружения в них впечатлительных дошкольников, определили основу культурного бэкграунда и сделались отправной точкой в формировании художественного взгляда писательницы.
" ...меня завораживало то, что все в фильме было прошито темой смерти, она была началом и причиной всего, что происходило с героем. Полагаю, здесь лежит моя крепкая привязанность к детальному осмыслению телесности: мертвой, живой, умирающей. Здесь хранится исток моего пристального взгляда туда, куда обычно не смотрят, не желают смотреть".
Писательница Оксана Васякина написала прозу, которую она называет заметками (хотя на самом деле это все же повесть) о смерти и о проживании травматичного опыта, менее всего заботясь о том, всякий ли читатель в состоянии различить между поэтом и писательницей Васякиной и девушкой, которая мыкается со скорбным грузом по аэропортам, художественную дистанцию. Подчеркивается, что ее нет: в тексте проживается и анализируется собственная привязанность, утрата и глубоко личная боль. Однако гарантом дистанции является сам художественный текст.
Оксана Васякина, автор поэтической книги "Ветер ярости", на этот раз выбирает прозаический жанр записок как самый "откровенный жанр, в котором субъект высказывания не боится своего отношения к вещам. Он смотрит и не боится смотреть".
"Субъектом высказывания" является молодая девушка, на глазах которой в тесной однокомнатной квартире от рака умирает мать. Ее физическое угасание и инволюция наблюдаются рассказчицей предельно пристально и подробно, но на самом деле этот взгляд направлен внутрь себя:
"(...) я приближаюсь к материнскому телу, сначала живому, а потом мертвому. (...) Я как бы постоянно там и проживаю это как бесконечную петлю. Это мое внутреннее время…"
"Капсулу смерти" с прахом матери дочь хочет доставить с Поволжья в Сибирь. Параллельно описанию этого длительного квеста идет непрерывное погружение на предельную глубину различных рефлексий и воспоминаний. Самое главное и значимое - это осознание девочкой-подростком собственной сексуальности, равное проявлению внутренней Вселенной, полной неизведанности и ужаса.
"…мне было страшно. Я боялась саму себя. (...) мне было больно от самой себя…"
"…Я не хотела становиться женщиной. Я хотела оставаться телом, которое я есть…"
Это, пожалуй, лучшие страницы текста, где подростковое изумление перед внезапной явью телесного изображается не хуже, чем у Б. Пастернака в "Детстве Люверс", где речь идет даже не о "культуре темы", а просто об обычном пубертате.
Подобно борьбе утюга с холодильником, здесь происходит борьба эроса и танатоса. Сексуальные проявления и комплексы напрямую связаны со смертью матери и посмертными хлопотами с перевозкой ее праха. Более того, они находятся в прямой зависимости. В данном случае побеждает эрос:
"…моя вагина долгое время выполняла функцию пуповины. Моя связь с матерью в моем теле пролегала именно там. Мать умерла, и моя вагина задышала", - так описывается момент "четкого осознания связи смерти матери с приходом в мою жизнь вагинального наслаждения".
Дрейфы, блуждания по закоулкам души и особенно тела, координаты путешествий внутри себя по личной карте психогеографии коррелируют с русской протяженностью расстояний между далекими друг от друга городами. Вот уж, действительно, наши нивы взглядом не обшаришь. Близкие живут одинаково очень плохо и стесненно везде: в таежном "тупиковом" Усть-Илимске, в плоском и нелюбимом Новосибирске, и в "страшном сером степном" Волжском. В центре карты, что логично, "жучий мегаполис Москва". И повсюду то разрушающийся дом, то "комнатушка общежития коридорного типа", то "крошечная квартирка на окраине городишка Волжский, 30 км от Волгограда", то "малосемейка", где взрослая дочь спит валетом с умирающей матерью на узком диване, а мамин сожитель храпит на кухне, высунув ноги в комнату.
С позиций европейской литературы сюжет умирания, физических страданий и угасания близкого человека достаточно проработан. Главным достоинством книги является не это, и даже не глубокое погружение внутрь собственной психики с предельной степенью откровенности, хотя это, бесспорно, будет в первую очередь отмечено всеми, кто прочтет повесть.
Но уникальным в данном тексте можно назвать художественно раскрытый личный опыт и не оставляющий иллюзий взгляд на человеческие отношения в рамках традиционных гендерных связей.
Феминистический пафос Оксаны продиктован личными наблюдениями за своими кровными родственниками. Как и в большинстве среднестатистических семейных моделей, все пространство вокруг держится только на женщинах, в то время как их половины являются ярко выраженным "тупым цисгендерным мужлом", главным органическим качеством которого является потребность в унижении и насилии. В этой книге каждая женщина, независимо от возраста, по-своему травмирована и подвергалась физическому насилию со стороны вышеперечисленных мужей или сожителей.
Оксана Васякина пишет о нестабильности и деформациях в своей семье, о том, что нездоровая жертвенность изначально заложена в семейных отношениях, что самый распространенный в России тип женщин - глубоко травмированный и виктимный. С этим можно не соглашаться, но трудно спорить, особенно если посмотреть вокруг (вместо того, чтобы предъявлять семейный альбом своей образцово-показательной семьи).
Так что, нравится это кому-то или нет, все персонажи женского пола (мать, ее сестра, бабушка, прабабка и сама героиня) вместе с мужьями, сожителями и альфонсами противоположного пола сегодня укладываются в базовый архетип современной российской семьи. Оказывается, чтобы показать это, вовсе не обязательно разворачивать историческую панораму и писать семейную сагу толщиной с автомобильную шину.

2. Куда голый может спрятать телефон?
Владимир Сотников "онА"

Произведение представляет собой невыразимо причудливого мутанта, наподобие вислоухой крылатой рыбы в мехах, которую мог бы выловить в реке Припять двухголовый пионер. Что и соответствует месту действия, которое происходит на гомельщине, в "выселенной зоне" ЧАЭС.
В книге более 500 страниц, но, к счастью, это обманка: текста на каждой странице с гулькин нос: это короткие миниатюры, как "Опавшие листья" В. Розанова. А иногда и вообще никакого текста нет, за что отдельное спасибо. Микро-эссе в раздумчиво-лирическом ключе повествуют "о времени и о себе". "О времени и о себе" - это ведь не просто избитая коннотация, а целый специальный жанр, когда-то излюбленный рабкорами фабричных многотиражек и методистами гороно, разрабатывавшими "свободные темы" сочинений для юношества. Его рецепт такой: перемешать в равных частях пафос (любой, на ваше усмотрение), слезоточивую лирику, ханжество, высокопарность, приправить элегическими нотами и сентенциями о высоких материях. Получится тошнотворный микс, и хоть в сочинение его, хоть в толстые журналы.
Сейчас этот жанр, который будто бы вытащили из-под груды старых подшивок и наглядных пособий, расчищая чулан, предстает в своем максимально наиполнейшем воплощении:
"… я вспоминал (...) свои мысли о бесконечном времени, с которым хотел встретиться здесь наедине, предстать перед ним с вопрошением, думал о мире больших чисел, как я его называл про себя. Мне казалось, я был вписан в него просто и ясно, как слово в бесконечную череду написанных за все время. В какие огромные масштабы я помещал себя!"
Или так: " … я летаю из детства в будущее, а то и одновременно нахожусь в далеких друг от друга местах. Но такой и хочу быть, чтобы не заскучать в покое, посреди своей вечности…"
Радиация, источаемая зоной ЧАЭС, не проходит бесследно: жанр настигла ожидаемая мутация. Раздумья на фоне сгнившего свинарника озаглавлены первыми строчками эссе. От этого получился странный эффект, в лучших традициях китайской поэзии:
"Я пронзил свою деревню ночью", "Странная беседа с самим собой", "В эту бессонную ночь я впервые ни о чем в своей жизни не пожалел", "Я улыбнулся", "Я подумал про усталость", "Только к обеду во дворе раздалось звяканье ведер".
Автор сосредоточен на высокопарных монологах о вечном, а значит, ни о чем. Окружающей среде в отсутствии людей уделяется мало внимания. Картина запустения представлена ржавыми перилами моста да разрушенной хатой, которую бросили хозяева. Фамилия этих белорусских селян нехарактерна для Полесья, но на просторах нашей страны у многих вызвала бы оживление, благодаря слову, от которого она образована: Ганжины.
Зато в тексте незримо присутствует некий странный конструкт под названием "Она". Это не местоимение, так как склоняется не "увидел её", а "увидел ОнУ".
К данному объекту, то есть к ОнЕ, главный герой обращает лирико-риторические вопросы, поэтому возникает мысль, что это некий эфемерный образ идеальной прекрасной дамы. Вскоре "Она" куда-то исчезает, уступая место в мыслях героя более конкретной реальной ретродевушке, к которой лир.герой, будучи учащимся старших классов, гонял на мотоцикле в соседнюю деревню (если по книге снимут кино, то в этом месте надо поставить песню "Ява" группы "Сектор газа"). Сейчас герой хоть и по возрасту уже пенсионер, но еще огого: она (не та загадочная "Она", а местоимение она), в свою очередь, уступает место уже не ретро, а, наоборот, юной возлюбленной, которую пенсионер отбил не у какого-то там механизатора, а у кэгэбэшника. И поделом ему, вертухаю и моральному уроду:
"Ну не может человек, работающий в этой конторе, быть другим, не может. Что должно быть вместо совести, если ты идешь указывать людям, как жить, следишь за ними, присматриваешь, значит, хочешь быть надсмотрщиком… И совести у тебя нет. Вместо неё дерьма кусок. Значит, ты моральный урод".
Друг, которому принадлежит этот монолог и к которому наш знакомец вписался пожить, все дни хранит молчание, время от времени прерывая его монологами с критикой режима, диктатуры и их опричников: "несогласные мы. В Минске людей дубинками мутузят".
Но лучшее, конечно, впереди, как поется в песне про ядерную бомбу. С текстом происходит новый виток мутаций. Лирические раздумчивые микротексты превратились в любовно-политический триллер. Друг ("несогласные мы") предпринял марш несогласных в одно лицо, собираясь осуществить акт самосожжения, и уже даже облил себя керосином, но "погиб, упав со ступенек КГБ затылком и убился, а поджечься не успел". В художественном (а ни в каком-нибудь ином) плане этот финал мною как читателем воспринимается скорее комически и напоминает случай в СССР, как на похоронах одного партийного деятеля его пьяный преемник, произнося траурную речь у гроба, свалился в могилу и тоже умер прямо там, сломав шею.
Аббревиатура КГБ и сегодня вписывается в белорусскую реальность, и гражданская позиция главных персонажей не может не вызывать уважения. Но как читатель я нахожу в этом произведении много комичного, хоть это и не входило в планы автора. Книгу, где автор был бы более пафосен и сокрушительно серьезен, трудно назвать. Тут не только Ганжины и свинарники тянут на серьез, но фигурируют и неопалимая купина, и камень с горы Моисея, и всяческие скрижали с Большим взрывом.
Впрочем, скоро политический триллер мутирует в кантри-оперетту с элементами блокбастера. Краткий синопсис: главный герой, на время забыв про "Ону", уединяется с юной возлюбленной в сельской бане. И тут заявляется оскорбленный жених Виталик, кэгэбэшник ("моральный урод"). Но мало того: сейчас начнется экшн. Помимо автомобиля Виталика возле бани появляется еще и чёрный воронок. Он тоже приехал за героем-любовником. Юная возлюбленная, словно девушка Бонда, хватает ружье и патронташ, отважно вставая на пути неприятелей. Тем самым она спасает нашего героя, дав ему возможность надежно спрятать от государственного аппарата насилия компромат и палево: свой телефон (скорее всего, кнопочный). Враг бежит, повержен. Бондиана окончена, зритель может перевести дух. Вопрос лишь в том, куда именно можно в бане спрятать телефон, чтобы его не обнаружили в карманах, если при этом ты голый. Ответа автор не дает, оставляя читателю простор для фантазий.

3. Пальцы бронзовой руки сложились в кукиш
Сергей Волков "Ильич"

Увлекательное и динамичное произведение о 90-х отнюдь не для любителей "светлой и доброй литературы", а для ценителей качественно сделанного романа со спецэффектами и сюжетными ходами, которые стремятся к одной точке. Контрапунктом является эксклюзивно вырытая на кладбище домашних питомцев спецмогила для погребения дохлого пса главного бандита города. И вот там, где должна была быть бандитская собака зарыта, оказалась зарыта статуя Ленина - "бронзовый идол завершившейся эпохи". "Теперь божество превратилось в сотни тонн цветного металла", вокруг него разворачивается остросюжетная борьба, в то время как "оно лежало на боку и упиралось вытянутой рукой, той самой, что указывала путь сотням миллионов человек, в красноватую средневолжскую глину". Что неудивительно и даже символично. Но еще более впечатляет почти античным пафосом символический акт "де-электрификации", когда при извлечении вождя из ямы его указующей рукой повреждается ЛЭП, наступает блэк-аут, и город погружается во тьму: "статуя (...) ожила и открыла портал в другую Вселенную, и оттуда хлынула тьма(...) из могильной глины поднялся бронзовый Ильич и одним махом руки погасил всё". Окончательно погасил он, главным образом, надежду на будущее, "которое не случилось и не случится никогда".
Условный город Средневолжск 92 года - "жопа мира", отчего "блевать хочется". Молодым не вписавшимся в бандитские конторы коллегам "по работе под названием жизнь" место только "копарями" на кладбище домашних животных, которое держит страшный, как Иона, которому удалось вылезти из брюха кита, ветеран-афганец с искалеченной психикой. А в свободное от основной работы время друзья пробавляются сбором цветных металлов, если они где-то плохо лежат. Роман начинается со специфической жанровой сцены: два приятеля нашли вроде бы бесхозный алюминиевый кабель, пошли искать его другой конец, и в итоге находка им притащила не денег, а мертвеца - надорвавшегося бомжа-туберкулезника, судорожно зажавшего конец провода мертвой рукою в зоновских партаках. В этом городе бомжи гибнут не только за металл: "Вчера на порту бомжа нашли. Лицо внутрь вдавлено, мозг из ушей вытек. Менты говорят - после удара кулаком. Это "трассовские" по ночам тренируются…". "Улицы освещены улыбками питбулей, а вчера на Московской двоих зарезали, а в лесу возле Элеватора труп нашли".
Таковы черты новой реальности: бандформирования, "конторы", махалки, качалки, ОПГ, новые русские и новые песни, которые днем и ночью несутся из каждого утюга: про "два кусочека колбаски", про Фаину, про "вишнёвую девятку" и "амэрикан боя". Текст обильно аранжирован актуальной для данного времени и места песнями. Плэйлист характерен: логично, что там нет ни панк-проекта "Сектор газа", ни "Гражданской обороны", ни техно, электронной и шумовой музыки - а только русская попса и говнорок: саундтреком к любовным страданиям и сценам идут Наутилус, Агата Кристи, Лада Дэнс, Кайли Миноуг и "Эйс оф Бейс", к драматическим - песни группы "Нирвана" " In Bloom" и "Smells Like Teen Spirit", между ними временами подвизается Шевчук. Зато яростное копание собачьей могилы сопровождает достойная момента песня "Мой адрес Советский Союз".
Опознаваемый неймдроппинг и опознаваемый массовый культурно-потребительский бэкграунд: штаны "пирамиды", стрижки "платформой", вино "Огненный танец", "видик", "Глубокая глотка", "Эммануэль", "Греческая смоковница", Тинто Брасс и мультфильм "Падал прошлогодний снег". Обращением к 90-м удивить кого-то трудно. Но можно удивить качеством. В данном тексте атмосфера начала 90х - это не только криминогенный страх и риск, когда ночной поход в ларек за пузырем - смертельный номер и русская рулетка. Это пронизывающий все кругом тотальный ужас повседневности, имеющий свою философию и поэзию, которая не обязана быть "доброй и светлой", потому что она есть порождение уродства, насилия, зла и их миазмов. Так, одна из бандитских контор, которая скрывается в промзоне в щелях между гаражами, представлена зловонием: "в небо здесь всегда поднимались какие-то дымы, струи пара, всегда пахло почему-то щами, а ещё креозотом, ржавчиной и бензином (...) так должно пахнуть в аду: ржавым железом, переваренными овощами и помойкой".
Местные достопримечательности на районе не то что депрессивны - они запредельно бесчеловечны и выглядят так, будто бы пятиэтажки, бойлерные и трубы, похожие на кирпичные пушки, а также железные Т-образные стойки для белья, сломанные качели и обоссанные песочницы находятся уже по другую сторону бытия. Уродство закономерно рождает чудовищ, рядом с которыми хрестоматийные злодеи кажутся образцом благородства. Будучи подростком, герой спасает будущего бандита и убийцу от отсидки, спрятав от ментов. Но "круговая позиция добра", традиционная для русской литературы, здесь не работает. Душегуб и беспредельщик Емельян Пугачев вспомнит подгон - заячий тулупчик - и, отвечая добром на добро, помилует Петрушу Гринева. Но Канай с "Теплотрассы" не Пугачев и добра не помнит: на героя вместо лица глядит "медная маска с глазами-дырками. И из этих дырок на него смотрел кто-то чужой (...) как хищник смотрит на потенциальную жертву". В данной реальности на фоне гнилых сараев и ржавых гаражей правят не литературные, а другие законы и формулы. Формулой, по которой строит жизнь конторская молодежь из спальных районов, следующая: "хата, тачка, бизнес".
Нараз появившиеся социальные контрасты 90-х по сути порождение советского биоценоза. Циничная двойная реальность сложилась еще в советское время. Бок о бок с бедным рабочим микрорайоном за глухим забором скрывается мафиозный "буржуйский поселок" для особой касты советской бюрократии. Место глумливо именуется "дачи ОРСа" - отдела рабочего снабжения, где в период острого дефицита всего можно было достать всё, а люди, работающие в ОРСе, важностью "напоминали чекистов двадцатых годов или персонажей фильма "Ошибка резидента".
Воображаемые картины сокрытой от всех жизни бонз во все времена будоражат фантазии малых сих: "по городу ходили слухи о теремах в древнерусском стиле, французских шале над волжскими водами и коттеджах "по канадской технологии" с бассейнами и вертолётной площадкой".
Все это независимо от планов автора рифмуется с актуальной злободневной темой по поводу невиданной никем роскоши одного небезызвестного объекта. Незапланированные совпадения - признак совокупности в тексте ряда других точных попаданий: когда их сумма достигает условно-определенной шкалы, может сработать "эффект ЛСД" - неожиданных и будто бы случайных связей между событиями.
А вот лексика ни с чем не рифмуется, и это тоже бесспорная авторская удача: текст предельно точно говорит именно языком 90-х, а не нулевых и не 80-х. Приведу примеры специфических поговорок, тостов и приколов как речевых характеристик героев, чтобы закончить не на заунывной, а на веселой ноте, руководствуясь тем, что, невзирая на предсказуемо печальный конец, книга доставляет немало радости от чтения.
Традиционные тосты: "За нас с вами и хрен с ними", "За тех, кто в сапогах", "Пусть у тебя всё будет и тебе за это ничего не будет".
"Предложение из восьми глаголов знаете? (...) - "Устали-сидеть-думать-решили-послать-сходить-купить-выпить".
"Эбалай эбонитовый"
"Нельзя же жить только одной извилиной на букву "Б" - бухло, бабы, бабки!"
"чё-почём, хоккей с мячом"
"Над страною дуют ветры, да звенят стаканы. Раньше шли мы в инженеры, нынче - в наркоманы!"

4. Без всякой мистики
Мария Ануфриева "Дети доктора Х"

"Врачебный" роман о буднях детского психиатра, написанный энергичным языком со специфическим юмором, впрочем, в книге нет ремарки "основано на реальных событиях" или претензий на документалистику.
- "Ну, как поживают ваши мандавошки?" - приветствует детский психиатр Христофоров коллегу по отделению. В отделении для малолетних психов, к примеру, может произойти "изнасилование ночью в палате тринадцатилетнего шизофреника Николая пятнадцатилетним дебилом Степаном", правда, в итоге это окажется журналистским фейком на основании родительской кляузы. Врачи здесь шизофреников называют шизофрениками, дебилов - дебилами. Доктор Х, подыгрывая малолетнему психопату по кличке Фашист, собирающемуся организовать теракт в детдоме как часть операции по уничтожению России, обещает отправить его "в газенваген и в крематорий". Обитательниц девичьей палаты, где "царили склоки, сплетни, истерики и драки из-за нижнего белья", он про себя зовет "малолетние проститутки", - "и на восемьдесят пять процентов эта оценка, скорее всего, соответствовала действительности". Предрассудкам тут не место, равно как и лицемерному социально-гуманистическому пафосу, потому что именно он практически всегда является ширмой, за которым прячется отсутствие особого уникального опыта.
Преданный пациентам и своему делу, идеальный (вплоть до нарушения дежурных инструкций ради человеческого поступка) Доктор Х ежедневно и, так сказать, в рабочем порядке видит среди остальных малолетних пациентов абсолютное зло, воплощенное в 11-летнем Ване, похожем на персонажа культового фильма "Омен". Иначе он его и не называет. Как опытный профессионал, доктор понимает, что Омен с дурной наследственностью, пугающими наклонностями и уже садистским бэкграундом опасен не только в обозримой будущей проекции, но и прямо сейчас. Парень и вправду имеет жутковатые черты маньяка, но по медицинской карте он совершенно здоров. И это говорит лишь о несовершенстве медицинского бюрократического аппарата, а не о профессиональных заблуждениях врачей. Жуткий Ваня всегда внешне "спокоен и безмятежен, в его глазах не отражалось эмоций и только этакая приятненькая улыбка поднимала уголки губ, хотя - можно биться об заклад - тот не испытывал никакой радости". Социопатия исключена из списка психиатрических диагнозов, поэтому формально он не является психом, а фактически неотвратимо и фатально несет в себе опасность и по-хорошему должен "по решению суда оказаться в спецшколе закрытого типа, из которой вряд ли выйдет". Именно так не без оснований считает доктор, расписываясь за всю медицину в невозможности остановить зло "нет лекарств, способных вылечить душу (…) гены возьмут свое. Он продолжит делать то, что привык, но там другие законы. Это же зона для несовершеннолетних. Либо он сам порешит кого-нибудь, либо порешат его. Будет лучше, если среда сама поглотит мальчика".
Вежливый паренек мучает животных, сбрасывает их с высоты, а на вопросы, зачем он это сделал, всегда отвечает: просто так. Еще он склоняет четырёхлетнюю сестру совать в штепсель оголенные провода, в больнице при каждом удобном случае вовлекает слабоумных товарищей в игру "собачий кайф", механику которой составляет "гипоксия, краткосрочная ишемия мозга, потеря сознания на несколько секунд" и галлюцинации.
Объяснение всему этому без гуманистического пафоса и розовых очков такое: "в нем как будто действовала заложенная программа: хладнокровно вершить судьбы. Творить зло его душе было так же естественно, как телу - есть, пить, вдыхать кислород, выдыхать углекислый газ и испражняться".
И вот Ванечка, как какой-нибудь "ребенок Розмари", "сплюснув нос пятачком", тихо наблюдает сверху со своей дьявольской улыбкой, "поднимавшей уголки его губ", возню товарищей под окном, устроивших массовый побег, и видит внезапно наступившую смерть Христофорова. Конец романа воспринимается как цитата из неприятного кино, хотя ничего мистического не произошло. Просто юные пациенты по малоумию (много ли с них возмешь) обманули доверие - у доктора не выдержало сердце, что неудивительно при столь нервной работе.
На запрос "книги о психах" гугл только для начала сразу выдает список в 125 наименований и несколько десятков фильмов. В основном, триллеры и "классика жанра". Было уже всякое. Есть ли что-либо нового в этой книге? Подобные душевные уродства и аномалии развития у детей в психиатрической практике, разумеется, не редкость. Но в художественном изображении - в кино и в книгах - всюду такие типажи являются не людьми, а одержимыми персонажами хоррора и исчадием ада. Произведений, где несовершеннолетний девиант был бы выведен за рамки мистического жанра и помещен в реальную среду обитания, лишенную фантасмагорического флера, припомнить трудно. Почему, ответ простой. В реальной жизни такие девиантно-деструктивные типы неизбежно становятся фигурантами кровавых криминальных сводок. Одно дело - умозрительный триллер и хоррор, а другое - лоб в лоб столкнуться с проблемой, которая не решается гуманным способом. Анализ социальных предпосылок только в очередной раз приведет к перекладыванию ответственности из одного кармана в другой. Решения нет. Но главное, что наконец такой персонаж, как Омен, появился в тексте, нисколько не ориентированном на жанровую специфику мистического хоррора и наконец-то он является не одержимым бесами фантазмом, а частью реальности и повседневной врачебной практики. Ничего другого не остается, как снова признать очевидное: зло всегда рядом, особенно в пограничных местах возле черты, за которой находится недоступная влиянию слепая серая зона. Любой дурдом, а детский тем более, как раз и есть такое место, невзирая на добрых профессионалов и всякое макраме.

Вопрос о жанре смущает писателей, будто их спрашивают про национальность. Но Антон Секисов ответил быстро: "афтофикшн с элементами мистического триллера". Автор в лонглисте нацбеста четвертый сезон. Спойлер в журнале "Нож" обещает экзотический микс из фивейской мифологии и местной питерской готики, "маскирующийся под дневник переезда москвича в Петербург".
За вычетом мистики никакой "маскировки под дневник" нет, а есть типичный эго-текст о себе в духе японского ватакуси-сё-сэцу. Но в целом получился не роман и триллер, а специальный жанр под названием "петербургская повесть". Тот самый, который изобрел Николай Васильевич Гоголь.
Ее составляющие: бытописание антибуржуазной (разночинной) среды пребывания, в основном, унылой и недружелюбной (Выборгская сторона), в сочетании с фантасмагорией и поэтикой абсурда, блуждания внутри все тех же знакомых уличных перспектив, закоулков и питейных заведений, а главное, сам протагонист-рассказчик, пребывающий, как порядочный человек, всегда в крайнем смятении и рефлексиях. Тут без вариантов: раз ты оказался здесь и даже сам предпринял усилия перебраться в Питер, то уж теперь будь добр, изволь пребывать в этом самом особом состоянии: "одновременно слабости, стресса, бреда и полусна". Это штамп, достойный дурацкой лексической парадигмы: теперь, главное, не забыть по пути из "Ионотеки" в "Грибоедов" налететь на "поребрик", травануться в "Маяке" "курой" и наступить на труп в сырой "парадной".
" ...должен переехать в Санкт- Петербург (...)только здесь я смогу писать(...) только здесь я смогу стать счастливым - но, конечно, не простым солнечным счастьем обывателя, а изощренным счастьем городского невротика, помещенного в свою родную невротическую стихию", - с интонацией гоголевского персонажа говорит главный герой. Но в "родной невротической стихии" счастья, как и времени и сил на творчество, тоже нет.
Реальность оказалась такой, как гоголевский Невский проспект: "всё обман, всё мечта, всё не то, чем кажется!" Новые отношения оказываются еще хуже старых, "ангел-хранитель и проводник", знакомый поэт, устроил дестрой и чуть было не выбил глаз, а сам герой "бесхребетно" прокрастинирует в "отравленных ядом" и миазмами сантехнического характера пространствах, перемещаясь по классическим маршрутам, по которым, может быть, носился Башмачкин или Чертков или даже сам главный русский классик в образе бомжа "Гоголь-Борделло" в "пальто, которое он бесплатно нашел в пухто".
Вокруг мчатся и вьются тучей мелкие бесы повседневности в образах реально существующих и большей частью (за исключением писателя Басырова) относительно здравствующих видных деятелей современной литературы и сцены. Все любимцы и пасынки муз также в свое время "с неясными целями" оказались в Питере. Здесь рэп-группа "Макулатура" в полном личном составе в количестве двух писателей (имена которых называть излишне, ибо они слишком известны). Здесь и "осциллирующий" лидер группы ПТВП поэт Алексей Никонов, и загробная тень похожего лицом на лилипута писателя Марата Басырова, и могучий массажист и харизматичный автор Валерий Айрапетян, и взывающий из туманного гетто Озерков молодой прозаик Кирилл Рябов, и выходящий на связь по-над славяно-монархическими знаменами писатель Михаил Енотов, а также комично влюбленный в собственную жопу поэт-трибун Максим Тесли, который "физически не способен говорить о чем-то, кроме себя (...) если не о своих стихах, то о своей физической привлекательности". Поклонницам пиита, которые послушно стоят в Ионотеке у сцены, "как хорошо дрессированные собаки", понравится абзац про их кумира:
"Несмотря на все возражения, он властно взял мою руку и приставил к собственной заднице, дав возможность подушечкам пальцев оценить в полной мере ее заманчивую упругость (…) опьяненный собой, своими талантом, силой и молодостью, Максим выбежал на проезжую часть (...) в ту секунду он напоминал свору собак породы джек-рассел".
Над всем культурным бестиарием в образе арабского шейха, поглощая свет темной лысиной, накачанным демиургом раскрылился маститый монстр слова Александр Снегирев, осуществляя дружественный призор из главной столицы.
Неймдроппинг с иррадиирующими точками знаковых имен сообщает данному произведению если не колоссальную духовную значимость, то познавательную культурологическую составляющую. Пред нами срез формации "уставших тридцатипятилетних", центром которой является издательство "ил-music".
Хаотичные прыжки по городу, феноменальный местный эффект, знакомый многим, который можно определить как "телепортация по пьяни", когда фигурант оказывается непонятно как в неожиданном месте - подобная рандонавтика, как ни странно, имеет структуру. Ровно на середине книги происходит событие, запускающее действие против часовой стрелки в сторону метафизических приключений. Штампы и мифы о Петербурге начинают работать, если им поддаваться: "потрогал лапу сфинксам - увидел свою могилу".
Секисова следует отметить как одного из немногих прозаиков, умеющих работать с "тропами и фигурами речи". Рассматриваемый текст может служить источником для выуживания оттуда невероятных метафор. Притом мастерство автора с каждой новой книгой неуклонно растет.
"… по улице моталось что-то вертлявое, белое и прозрачное, как привидение болонки (…) потом разглядел, что это была надувшаяся от ветра медицинская перчатка".
"… памятник Дзержинскому (изящному и длинноногому) как модель на подиуме… "
"… розовый галстук (...), нервно вздыбившийся на груди, будто ужаленный запонкой…"
"пустую рюмку, прилипшую к полу, я оторвал, как присосавшуюся пиявку."
Трудно понять, как совмещаются с таким письмом псевдоготические артефакты и прочий реквизит гадательных салонов вроде "проклятия Фив", "ебучие карты Таро". Но эту бутафорию есть чем прикрыть: гоголевской шинелью. Точнее, реинкарнацией ее образа, блестящую поэтику которой признал бы и оценил сам поэт и мистик Гоголь, окажись он сегодня среди вышеупомянутых литераторов:
"однажды у меня с дачи пропал пуховик, в котором я ходил там и зимой, и летом. Пуховик был с большой прорехой на ребрах.(...) теперь я каждый вечер видел, как он несется по небу, и каждый вечер в эту прореху светила одна и та же мутноватая и как будто припухшая луна - единственный осветительный прибор на улице Комсомола".

В книге несколько рассказов с разными действующими лицами. В одних это девушки или нарядные и легкие, как стрекозы, молодые женщины, в другом - невнятный мужик, статус которого можно определить как "лох, лишенный культурного бэкграунда". Невзирая на несходство персонажей, суммарный месседж всех рассказов, собранных под одной обложкой, таков:
"Этот мир страшен. Зло всегда побеждает. Добро страдает. Счастье - выдумка, на самом деле его нет". Это слова одного из персонажей книги. Точнее, одной, но в данном случае пол никакой роли не играет. Здесь все герои похожи на авторских кукол ручной работы из художественной лавки и делятся на мужчин и женщин лишь условно. Поэтому их детали гротескно утрированы.Одна девушка, например, всегда с ног до головы одета исключительно в лиловые цвета и шьет себе сразу по четыре платья того же цвета. Другой персонажик (здесь хочется всех называть уменьшительно-ласкательно, иначе язык не поворачивается) преувеличенно воспитанный: "Саня мухи не обидит, он подаст мухе тапочки, если та навяжется к нему в гости". Вот еще один персонажик, совсем неотличимый от куклы из магазина "Лавка художника": "библиотекарша вздернула лицо и увидела крохотного человечка в детской курточке, с большим грушевидным носом и тоскливыми темными глазками, опутанными морщинками". Все это очень мило, но все равно чувствуешь себя, будто пришел в кино на серьезный фильм, а это оказалась его мультипликационная версия. Ты обламываешься, но деваться некуда, так что остается принять как данность художественную условность:
"Опустела постелька братика, и кружка, и тапочки с кисточками. Грустил в углу одинокий велосипедик…"
Это грустный текст: он о тоске, о созависимости и об одиночестве. И весь маленький кукольный мирочек, будто нарисованный цветными карандашиками в блокнотике для рисования, полон лжи и разочарований. Кукольные человечки механически изображают своими крошечными ручками жесты отчаяния, уморительно и трогательно гримасничают, шаркают ножками, закрывают ладошками личики, показывая, как неуютно им жить в художественной реальности. Эта реальность предельно недружелюбная, некомфортная и ранящая: всех здесь "ранит бетон и асфальт города, обжигает ядовитый свет и огни". По мере поступательного нарастания бессмысленной и враждебной энтропии кукольный "текстик" делает попытки прорваться в антиутопию, обрастая расхожими для данного жанра штампами: вокруг "враждебный мир", где запрещена индивидуальная трудовая деятельность, людей преследуют и сажают в психушку, все заводы производят колючую проволоку, а казённые учреждения в инвентарной картотеке всей этой бутафории витиевато означены как "дома с решетками на окнах и абракадаброй на табличке".
В данной реальности жизнь бессмысленна, люди занимаются нелепой деятельностью, а "по улицам ходят не наяды и дриады - урбаниады". Насчет малоосмысленной деятельности городского прекариата поспорить трудно, но неологизм, прямо скажем, так себе, звучит фальшивой нотой.
Лично мне как читателю депрессивная картина мира кажется более адекватной, чем "добрая и светлая". В этом плане автора трудно упрекнуть в том, что он смотрит вокруг восторженным взором идиота и призывает нас к тому же. Но написано обо всем этом какими-то не теми словами.
Выдуманным бестиарием, как Карабас-Барабас своим кукольным театром, управляет некий "хозяин мира" с погремухой Калека, потому что он "слепой, глухой, у него совсем нет тела". Ну, метафора, честно говоря, тоже так себе: это, прямо скажем, общее место - во все времена главные люди в стране лишены телесности и представляются электорату чем-то вроде голограммы, так что на особое художественное откровение этот образ вряд ли потянет. Цели и задачи у "хозяина мира" ему под стать: "разгадать Землю". Антигерой удостаивается длинного перечислительного ряда эпитетов. Но в таком виде они не выражают позиции, а напоминают подборку слов, случайно сгенерированных роботом, или выкрики ссорящихся между собой дошкольников: "Слепой, Безглазый, Глухой, Беззубый, Безмозглый, Безумный, Бездушный, Бесталанный, или Любопытный, Невежда, Прагматик, Великан, Крошка Цахес, Вурдалак..."
Название книги "Финтифля" объясняется так: один из персонажей вдруг понял, что все вокруг фальшь и обман, и заявляет: "Я не стану перед ним (создателем) юлить: "Ах спасибо, было приятно и хорошо. Так и скажу - все финтифля и жуть…".
Финтифля - это ложь, в которой пребывает все вокруг. Не только политика, но и политес, и мода, и отношения - все существует ради вранья (не путать мнение персонажа с мнением автора). Ну что тут скажешь - sic fiat. Это лучше, чем утверждать обратное теми же малоубедительными способами.
К тому же и выход предлагается. Он заключается в том, что надо противостоять Жути, зыбучему песку жизни. А для этого надо делать, что положено: не опускаться, одеваться красиво, любить музыку, не плыть по течению, соблюдать законы Вселенной. В противном случае окажешься в небытии, то есть в куче зыбучего песка, в которой перемололись в муку такие вот "финтифли". Здесь читателю можно предложить исключить лишнее из того, что надо делать. Я лично исключила пункт "соблюдать законы Вселенной" и тут поняла, что именно меня не устраивает в этой книге: ее пафос, продиктованный ньюэйджеровской эзотерикой. "Осознанность", "саморазвитие", "космические законы", "гармония с мирозданием", "личностный рост" и тому подобное идеологическое лоховодство особенно хорошо действует на собирательный идеальный образ прекраснодушного представителя среднего класса. В процессе детализации оный распадается на фракции в виде невежественного городского жителя, который пишет с ошибками и не может назвать ни одного современного автора, и духовно одаренных домохозяек с узким кругозором, но зато с детьми, которые находятся на альтернативном семейном обучении. Для всех них (если последние все-таки к окончанию школы или хотя бы к завершению собственного пубертата осилят грамоту) эта книга будет хорошим подарком.

7. "Немилая, неудавшаяся жизнь"
Татьяна Моисеева "На краю"

Эта книга о простых людях, проживающих свои жизни "на краю", то есть без радости, без перспектив, без опоры и без любви. "На краю" они, как правило, находятся временно: кого-то убивают ближние, кто-то гибнет по нелепой случайности, а кого-то сама находит безальтернативная смерть. В рассказе "Счастливый билет" безобидную старуху забивает до смерти дочь с собутыльником. Рассказ "Затмение", где действие происходит в послевоенное лихолетье, укладывается в четырёхмодельную парадигму "все несчастны - война - смерть - гибнут все".
Вырождение внятно артикулировано в данной книге. "Олег иногда вспоминал своих родных и никак не мог понять, почему же семья его так выродилась… [отец] пил каждый день после работы - на остановке, за остановкой, в кустах, дома у приятелей. Мать … ехала на последнем автобусе к месту его работы, находила где-нибудь в подворотне… "
Вот срез быта обычной простой среднестатистической семьи в наше время:
"Жил Андрюха с мамой, бабушкой, теткой, ее мужем и их тремя детьми в двухкомнатной квартире (...) бабка, наверное, днем спит, пока спальные места свободны, а ночью на стуле сидит. Все квартиры во дворе были одинаковыми".
В рассказе "Развод" вопрос жилья и жизни сложился в комбинацию из трех пальцев. Женщина с беременной дочкой ушли от алкаша в однушку к парализованной бабке. Но недолго бате "шириться" в двуххкомнатной квартире. Он там "помер от водки", а квартиру занял на законном основании его племянник-торчок. И пять человек: мать, дочь, ребенок, дочкин парень и лежачая бабка пожизненно остались в однокомнатной хрущобе.
Продолжим цитирование: "муж пил, а как-то раз после уличной пьяной драки заполз в их подъезд да и умер на коврике за дверью. Утром стали выходить из квартиры, а он лежит там, скрючился". Это один из многих фрагментов книги, которые можно проиллюстрировать жанровой картиной "Папа от водки сдох".
Неотъемлемая часть вырождения - социальная стигматизация всех неприятных или непонятных народонаселению вещей. В данном случае - вич. Социальная реакция на любую аномалию и неконвенциональность нередко выходит за пределы человеческого. Это не может не приковывать внимания авторов. Но одна грань воплощения обязана быть невидимой. В произведениях на такие темы не должно быть никакой иной позиции, кроме изобразительной. Пафос и риторика здесь будут так же неуместны, как в описании зоологических сцен из жизни животных. Любые уступительные жесты, посредством которых авторы будут пытаться найти оправдание для невежества и жестокости, равно как и поиски "виноватых" и "врагов" превратят художественное произведение в дешёвую жанровую беллетристику.
В повести "На краю" мать "смотрит по телевизору всякую дрянь. Насмотрится, плачет - у какого-нибудь актеришки столичного дочка заболела. Жалко ей дочку его. Сидит, слезами обливается". При этом больного и обманутого сына баба тут же готова сама столкнуть в могилу обеими руками.
Вот это и есть архетипичная формула пресловутого "сострадания" и "душевности". Другая часть этой формулы заключается в тупом равнодушии (или же звериной ненависти) к ближнему. Левая часть уравнения равна правому, а расхожий стереотип "мама, ты одна не предашь и не разлюбишь", в свою очередь, равняется нулю.
"На краю" - история зоологической травли и отторжения человека обычными людьми, которые окружают каждого. Потрясает срез обыденности: он зверский и пещерный, но это и есть люди. Это история не про особый случай, а про самых обыкновенных людей, и да, они именно таковы.
Парня бросила жена, скрыв, что заразила его вичом, принесенным с корпоратива. Несчастный в плановом порядке проходит все стадии отвратительной травли и безобразных дискриминаций от родной матери до каждого встречного-поперечного. Таким образом, популярный диагноз оказывается не только несмываемым клеймом, но стеклом Левенгука, демонстрирующим пугающую и опасную картину социальной микробиологии в России сегодня.
Читатель встает перед фактом: в отношении всех социальных стигм, в числе которых вич (а здесь даже и гепатит, смотри цитату ниже) среднестатистический соотечественник пребывает даже не средневековье, а в первобытнообщинной пещере. Уровень их осведомленности такой: "Больной, нас всех перезаражает, помрем все! У кого-то ведь дети!"
О вырождении семей, деревень и целых "субъектов федерации" порядочные авторы писали при всех режимах. Как раз умением бесстрашно освещать неприятные темы и поверялась их порядочность по отношению к литературе и соотечественникам. А не наличием описаний балов и семейного счастья. Но массовому читателю, который обожает смотреть всякий треш по телевизору или в ютубе, в литературе подобные темы не нравятся. Двойная мораль: одно дело - ящик, а другое - книга. У обывателя всегда наготове клише "чернуха", которое он подхватил, будто вирус гепатита, на изломе бывшего ссср, а теперь штампует этим словом все, что не соответствует еще одному расхожему клише в его голове - "доброе и светлое ".
Благодаря развитию социальной журналистики описанные в книге истории - не новость. Проблема повести "На краю" не в чернухе, а в неожиданно фальшивом и неубедительном хеппи-энде. К сожалению, финал превращает превосходный текст в стандартизированную жанровую беллетристику. Присобаченный счастливый конец с искусственным "светом в конце тоннеля" отсылает повесть, которая могла бы стать отличной, к не лучшим, а наиболее кондовым, "идеологически верным" традициям советской литературы. Добавлю к этому, что книга только выиграла бы и без рассказа "Встреча в лесу", где добрый дедушка (типа Николай Угодник) выводит девочку из чащи. Этот лубочный рассказ добавлен будто специально, чтобы угодить какому-нибудь любителю "доброго и светлого", подсластить ему пилюлю. Такие уступительные жесты ориентированы на аудиторию, которую в принципе не следовало бы принимать во внимание. Читателю, который нуждается в том, чтобы ему включили свет и требует, чтобы автор имел ответ на вопрос "а где же выход?", надо немедленно указать на дверь.

8. "Не все девушки умеют писать"
Иван Шипнигов "Стрим"

Лёша, один из персонажей этой рукописи, "приежжий мч без жп", все время приговаривает: "не все могут знать": "афте пати это значит после вечеринки, не все могут знать", "вы знаете что арбуз это считается как ягода?? не все могут знать", "сортировать" - это не от слова "сортир", не все могут знать". Разные реальности производят разные книги, не все могут знать, и сегодня это не обязательно утомительный авторский нарратив и однообразный автофикшн, который тоже успел утомить не меньше.
Роман "Стрим" программно лишен не только авторской позиции, но и функции. В нем форма по информативности не уступает содержанию. Поэтому тексты воспринимаются предельно достоверно - так, если бы все персонажи сами писали в какой-нибудь паблик типа "Дневник отношений" или размещали свои публикации на сервисах типа Diary или Liveinternet, делая там дневниковые заметки, а мы были бы у них в подписчиках.
Посторонние друг другу малообеспеченные разнополые люди 20+ проживают в съемной двушке в Москве, деля на двоих арендную плату. Такая форма существования в съемном жилье называется коливингом, граждане по отношению друг к другу являются румейтами (по-простому говоря, соседями) и тут не предполагается ничего личного. Девушка трудится продавщицей в Охотном ряду, а румейт - в некой "унылой конторе", где "очень надоело быть простым дело производителем (...) таскать туда сюда коробки с бумагами в которых ни чего не понятно". В их окружении еще десятка полтора разных граждан, большей частью - "обслуживающий персонаж", "представители спальных районов и рабочих окраин", есть обыватели постарше и даже один пенсионер. Все они говорят о своей частной жизни и друг о друге именно тем языком, которым думают и общаются в соцсетях и переписываются в мессенджерах: "там цитаты из Мерилин монро и какая то мая плисецкая , не знаю кто такая. писательница наверно. и пишет по умному". Это корявая, нерафинированная речь с вмятинами и выпирающими неправильностями: "с низу под нами как раз живет такой старик одинокий как перстень.(...) в лифте я представился, представительно так: ваш сосед алексей, к вашим покорным услугам" .
Необработанные куски живого языка содержат включения чуднЫх текстур и фактур. Речь персонажей изобилует искажениями, оговорками, мемами, деконструкциями расхожих коннотаций, исковерканными цитатами-мутантами: "перегнул палку в колеса," "бесит просто до белого колена!!!", "сильно мил не будешь", "не хочу брать в жены кота в сапоге", "как за каменной спиной", "зомбировать почву", "тамбур уходит в небо". Петербургский писатель Кирилл Поехавшев, который пишет языком окраин с кучей ошибок ("не на крашенная"), по сравнению с героями книги просто грамотей, здесь в слове "исподтишка" их сразу 6: "из под тяжка".
Как часть работы с языком в "Стриме" достаточно точно представлены типы массовых системных орфографических ошибок, которые делает подавляющее большинство населения сегодня. Меня как узкого специалиста по нейрофизиологии и истории ошибок особенно порадовали точные квазиграмматизмы - они на самом деле показательны и частотны: куринные крылья, лосинные рога, мороженное и как положенно. Верно подмечено, что ошибки на письме всегда идут именно в сторону пробелов: в слух, ни каких, экстра верт, что бы, на всегда, не ликвид и т. д.
Речевые коллажи со множеством внутренних ссылок, мемов и цитат создают иллюзию, будто персонажи пишут за автора некий гипертекст, а не автор за них. "…едим мороженное, я спрашиваю светский вопрос ,настя ты реально все эти книги прочитала?? (...) Мне Витя тоже раньше постоянно присылал член в телегу(...) А если вы с парнем еще даже не встречались, а он присылает тебе член и хочет, чтобы ты прислала ему сиськи, значит, у него правда нет мозгов (...) тиндер это конечно помойка. собрался самый не ликвид , из мужиков. дрочеры , извраты ,нищеброды и альфонсо".
И автор к тому же, спасибо за это, вовсе и не пытается эдак озабоченно ставить ложную проблематику. Здесь заданно отсутствует его позиция, поэтому некому взывать от имени коллективной совести. Сама структура романа не позволяет допустить ни лицемерный пафос, ни надоевшие вопросы: "как до такого дошло, что все такие тупые?", "что с нами не так? " и "а чего теперь делать-то надо?"
Автор не обязан выступать в роли резонера-аналитика или наблюдателя со стороны. Он не оценивает персонажей и ситуации, в которых они оказались, а дает голос тем, кому больше, кроме него, этот голос никто не даст. Здесь заговорили те, чьи голоса никто никогда не будет слушать, потому что сетевые дневники и переписки в соцсетях воспринимаются как сетевой мусор, и они, в общем, таковыми и являются - но до тех пор, пока эти голоса не будут подключены к другой акустической системе, которой в нашем случае является художественный текст.
Это роман о маленьких людях, которые заняты на прекарных малооплачиваемых работах, не имеют своего жилья, "серьезных отношений" и отчетливых интересов и перспектив, но стремятся найти свое счастье в жизни и любовь. Если предположить, что они бы сами захотели и смогли записывать свои монологи, то вышло бы почти вот так. Только лично Лёшу с Наташей и охранника Витю никто бы не стал читать. А вот от книги, со страниц которой они же и говорят, трудно оторваться. Потому что эта проза - художественная, в которой виден достоверный портрет времени, собранный из мелких осколков его примет, а они взяты из их отражения в соцсетях и различных нью-медиа. Перед нами не столько персонажи, сколько типажи и даже, можно сказать, архетипы. А их речь - это распространенные частотные архетипичные структуры образцов и типов письма, в которых, как в бессмертном сериале "South Park", отражается вся сегодняшняя обыденность и злоба дня: от быстрых знакомств, пижамной и спа-вечеринок до акций в "Пятерочке" и "Азбуке вкуса", от поисков пары в тиндере до локдауна.
Данное произведение собирательно описывает срез современной жизни через весьма своеобразную, но точную оптику, какими являются нью-медийные источники и речь, а их носителями является русский прекариат, который уже существует как класс. Но объектом достаточного литературного наблюдения он пока что еще не был, тем более посредством работы с современным языком, что само по себе является большой редкостью последние лет 20, а лично мне как автору такие стратегии ролевой актуализации речи интересны и близки.

9. Звериный оскал традиционных ценностей
Владимир Чолокян "Железный повод"

Роман о конфликте маленького человека, который пытается выйти из-под контроля и выбраться из-под давления окружающей среды, но не знает, как это сделать, потому что таких инструкций не существует и задача не имеет решения. Эта как раз та проблема, которая будет актуальной еще очень долго и вряд ли найдет адекватное решение в сколько-нибудь обозримом будущем. Чувак без активной позиции, тихий чайлдфри, не "добытчик" и не мачо, угодил под неминуемый пресс "традиционных ценностей". Тридцатилетний женатый парень, как подросток, бежит в никуда, рискуя жизнью в прыжках по грузовым площадкам товарных поездов, и не знает, что оторваться от постылого окружения не выйдет: как мячик на резинке, скоро отлетит обратно, туда же. Тупая реальность натешится и догонит - она поддается только тому, кто в состоянии ее переломить. Не очень удачливому менеджеру автосалона с минимальным волевым ресурсом и без денег это не по плечу: "он как будто закрывал глаза на свою бесполезность, принимая навязанные обществом условия игры, в которой каждый вынужден занимать отведенную роль, невзирая на персональные способности или их полное отсутствие".
Так живет подавляющее большинство изображённых в романе граждан: радостно хрюкая, с песнями поедает котлетки с картошкой, бухает в гараже и на вечере встречи с одноклассниками, такими же тупыми свинами, которые главным достоинством в жизни считают способность размножаться. Завел детей - молодец, достойный член общества и патриот, отлыниваешь от размножения - значит, ты моральный урод, подозрительный тип и импотент, твое место под шконкой жизни. Молодого мужа за бездетность наперебой чморят родственники жены, эдакие новые Скотинины. Таким изображено лицо, так сказать, носителей традиционных семейных ценностей. В их менталитете мало что изменилось со времен Фонвизина, разве что наличие орущего телевизора. На фоне невежества и бескультурья практикуется новая патриархальность, состоящая из фальшивого следования церковным обрядам, принудительного вовлечения в них всех членов семьи, независимо от их желания, и модного православного туризма с обиванием "челом" порогов "самых разных церквей и соборов, как свежепостроенных, так и полуразваленных".
Понятно, что кричащий православно-патриархальный семейный новодел имеет одну природу и с "копившимися месяцами пакетами из "Пятерочки", и с чванством типа "ты чё? Хочешь, чтобы твой ребенок обноски донашивал?", а главное, с агрессивно-наступательными быдлоконнотациями: "ты не познал радости отцовства", "твоя главная жизненная функция - продолжение рода", "дети - это радость", "ребенок - это плод любви. Нет ребенка, нет и семьи".
Главным объектом наблюдения тут является не собирательное "мурло мещанина" в виде родственников, друзей и бывших одноклассников, а маленький человек, который "попытался из этого капкана себя вырвать". Интерес в том, что бывает после того, как человек совершил "резкий рывок в никуда, побег из-под нагретого теплого одеяла, от знакомой и надоевшей домашней обстановки". "Рывок" был осуществлен в классической подколезинской традиции, только что не в окно: от этого автор, в отличие от Гоголя, удержал героя ввиду многоэтажности городской застройки. С этого момента семейно-производственная сатира переходит в приключенческий роуд-муви с элементами экшена: ковбойскими прыжками в движущихся полувагонах (без крыши) товарных поездов на ходу, хищением с завода по чужой воле непонятно чего, бегством от бандитов по пустому Колчевскому заводу "Точмаш" с прятками в цеховом шкафу, встреча с волком-людоедом - все это происходит на фоне сменяющих друг друга одинаково инфернальных в своем запустении русских городов с безликими названиями и опустевших деревень. Следовало ожидать, что отчаянная попытка бежать от социальных капканов обернулась разочарованием: "жизнь за пределами клетки скуки и однообразия должна была резко отличаться хоть чем-то, а вместо этого оказалась такой же серой и неприветливой". Главный герой не особо склонен к рассуждениям: за него это делает автор, считая нужным лично отрефлексировать импульс своего персонажа: "именно желание вырваться из замкнутого круга беспросветной тупости и одинаковости побудило его все бросить и умчаться в неизвестность, стремление показать этим людям, что они живут как животные, не видя белого света, и что есть в мире куда более важные вещи". Главная неувязка при этом заключается в том, что непонятно, о каких именно "более важных вещах" идет речь. Это неизвестно не только самому персонажу, но, кажется, даже самому автору не вполне понятно, куда в конце концов девать героя, потому что и в самом деле варианты отсутствуют. Как говорится, велика Россия, а бежать-то и некуда. Герой находит попутчика, и они вместе стремятся двигать куда-то "на юг". Зачем? Не для того же, что "едем мы на юг, чтобы снять подруг", как поётся в идиотской песне поп-группы "Турбомода".
В общем, у двух взрослых участников движа перспективы столь же неопределенны, как и у 11-летних гимназистов в рассказе Чехова, которые почти 140 лет назад собрались бежать в Америку. Даже хуже: те хотя бы планировали "воевать на стороне индейцев, мыть золото и пить ром", а тут вообще без вариантов. Но автор не оставляет попыток пояснить, для чего неспортивный диванный смиренник совершает головокружительные акробатические прыжки по полувагонам и другие смертельные номера: "он смог переступить через себя и свои страхи". Ну, возможно, прыгать и бегать-то можно привыкнуть, а вот зверский оскал родственной семейки с её базовыми патриархальными стереотипами пострашнее волчицы в селе без электричества Южные Валуны ("Если женщина живет с мужчиной столько лет и не имеет детей, то это вызывает подозрение. Ты хочешь идти против природы, а так делать нельзя. Вы же ходите в церковь. Люди смотрят. Неужели не стыдно?") Автор в принципе не обязан объясняться, тем более что ему удалось довольно убедительно показать уродливую среду повседневности, в которой живет человек, и изобразить её как в ближайшем взаимодействии, так и в зеркале дальнего вида. Юношам, обдумывающим житье (при условии, если у них есть, чем его обдумывать) можно рекомендовать эту книгу как предупреждение о пагубности инерции и безволия. Сам не заметишь, как станешь добычей социального демона, на службе у которого растопырились и ощерились, расставив капканы, возведенные в культ традиционные ценности: готовая тебя сожрать с потрохами свиносемья, балаганно-бутафорское православие и карательное деторождение.

10. Луч света в мыльном царстве
Наталья Соловьёва "На берегу тьмы"

Объемную любовно-историческую сагу про крестьянку Катерину читаешь без усилий, будто ешь сладкую вату: вроде набил рот под завязку, а пышное облако там вдруг как-то само уже и рассосалось. Инда сладкие слюни ручьем текут. Любителей такого удовольствия, кстати, прорва. Это телезрители сусальных сериалов про русскую деревню и фильмов Говорухина, любители белогвардейских романсов, завсегдатаи муниципальных мероприятий для ветеранов и бюджетников в БКЗ и "душевных" творческих вечеров в библиотеках, ценители "доброй и светлой литературы", а также все те, на кого ориентированы масштабные концерты с русскими песнями и плясками и военным репертуаром по ящику в честь женского дня под названием "Женщины - основа всего" или "Мы и есть земля" (именно этими словами как раз и заканчивается роман о женской доле крестьянки Катерины).
Краткий синопсис: деревенская неотёсанная Катя 16 лет, безграмотная, но добродетельная и скромная, едва устроившись в барскую усадьбу Вольфов нянькой, сразу становится предметом страстной любви всех лучших людей места: принца на белом коне - молодого управляющего имением с университетским образованием и даже - бери выше - прогрессивного помещика Вольфа, который само благородство и красавец. Эти представители золотого фонда губернии, валяясь в ногах у дочери холопа-пьяницы, соперничая друг с другом, умоляют о немедленном венчании и свадьбе, а не норовят сорвать цветок, как поступают всякие несознательные баре в книгах и сериалах.
Про остальную шушеру и всяких мерзавцев, переобувавшихся из комиссаров в полицаи, и тем более про еврея-журналиста, залетевшего в село прямиком из Маньчжурии, Монголии, от челюскинцев и с ледокола "Красин", готового при виде Кати немедленно жениться и тут же увезти ее в Москву, невзирая на мужа и троих взрослых детей, даже уже и говорить нечего. Несмотря на наставнические усилия влюблённого до гробовой доски помещика и курсы ликвидации безграмотности, к концу 40-х Катя едва освоила печатные буквы, хоть уже и трудится в сельской библиотеке, но не в этом, как видите, счастье. Главное, справно рожать и быть двужильной в годины тяжелых испытаний, чтобы образ точно соответствовал и коню, и горящей избе (есть примеры и того и другого). Вообще сказ (а иначе и не скажешь ввиду масштабного размаха и эпохального пафоса) построен прямо в одну линию, как по линейке, и поражает бесхитростной прямотой канона, как рецепт для блинного теста. В линию вытянута вся историческая череда ХХ века с войны 1914 года до сталинского послевоенного лихолетья, между которыми аккуратно размечены, как в тетрадке отличницы, мобилизация, революция, гражданская война, коллективизация, продразверстка, красный террор, жернова репрессий, эмиграция, финская кампания, фашистская оккупация, восстановление индустрии, развитие самолётостроения. Можно с успехом повторить историю, если кто забыл. И не только историю. Любовно-семейные драмы, как оперные сцены, здесь происходят на фоне постановочно-бутафорского трудового крестьянского быта со множеством этнографических подробностей и деталей, будто пришел в краеведческий музей: "Катерина спустилась на несколько ступенек на земляной пол и осмотрела двор, разделенный на несколько загонов: для кур, овец, свиней, лошадей и, наконец, для коров; в дальней части двора располагались ворота, чтобы выводить скот, а также окошко, чтобы выбрасывать навоз. Была и еще одна дверь на улицу - выносить инвентарь, - здесь дожидалась весны борона".
Крестьяне непрерывно треплют лен, истово молотят зерно, осуществляют тяжелые посевные, пашут и боронят, с песнями щиплют пух с уток-двухлеток и гусей, режут свинью, надев ей на голову ушат и ловко сливая в банку кровь из яремной вены, шьют кальсоны для солдат, разграбляют спиртзавод, разоряют барские имения, объезжают меринов, трясут сливы, ковыряют вишни. Мистерия украшена описаниями народных традиций и обрядов, поверий, суеверий, цитированием пословиц, прибауток, народных песен: "бабы говорят, что будет пришествие Антихриста, анчутки беспятого, свержение царств и бедствия народные. А еще говорят, что антихрист Вильгельм завоюет Россию и будет царствовать тридцать три года, после чего случится светопреставление".
Читатель может извлечь максимум пользы, включив в свой банк фраз колоритные выражения, чтобы вместо всяких тупых мемов ввернуть при случае многомудрые присловия: "в Сретенье корми кур овсом - весной и летом будешь с яйцом", "пришли Громницы, снимай рукавицы!", " много грибов - много гробов" и глубокомысленное "что я - то Илья, что Евсей - то все".
Особенно порадуют активных любителей русского культурного наследия припарки из мухоморов, лопухи, бекасы, выжлятники, корытничьи, чутьистые борзые, паратые гончие, сани, гармошки, прялки, кучер Ермолай, купец Евлампий, барские охотничьи забавы и девки, в смущении теребящие косы.
Зачин мистерии напоминает сразу и охотничью тургеневщину, и псевдорусский фольклор по мотивам темы "как мужик барина спас", и васнецовско-билибинский модернистский лубок. По мере смены политических декораций меняется социальная фразеология, появляются отсылки к фундаментальным изречениям, новый неймдроппинг:
"Великая Сталинская Конституция обеспечивает трудящемуся крестьянству полное политическое равноправие, широчайшую демократию".
"Сразу после армии поступаю в Центральную школу ГУГБ НКВД СССР".
Новое время, что называется, диктует новые обряды: "Митрий изнасиловал Глашку, но, поразмыслив, решил не пускать ее по кругу среди товарищей, как у них заведено, а женился на ней. В тот же день, не откладывая, сыграли свадьбу (…) не настоящую, с венчанием, а коммунистическую. Много пили и палили в воздух из винтовок".
Во как: не то что барин-недотепа, который в ответ на отказ только и может, что спеть песню, стоя на коленях перед зазнобой: "уж как ретиво сердце да истомилося во мне, доставалась моя любушка другому, а не мне" .
Иногда реквизит, призванный изображать ретрореальность, подводит, и получается аляповатый пэтчворк, будто в ткань повествования неловко вшит фрагмент сатирического фельетона из журнала" Крокодил":
"На площади затормозила колхозная полуторка. Из нее, ежась и подбирая юбки, стали неловко вылезать промокшие женщины в фильдекосовых чулках и прюнелевых туфельках с перепонками. В колхоз прислали горожанок помогать копать картофель".
Набор штампов радикально поменялся, теперь на смену тургеневщине пришла бабаЕвщина - клише передовиц и книг сталинских лауреатов: "Катерина стряхнула с себя морок и вернулась к работе: нужно было приготовить книги для агитфургона, который отправлялся в поля, к жаждавшим знаний калининским льноводам, вступившим в социалистическое соревнование с узбекскими хлопкоробами".
Поменялись и образные клише, васнецовская милота отступила перед новой техногенной телесностью Дейнеки: "[Катя] представила себя пилотом самолета, бесстрашно пересекающего океан, или за рулем открытого, как на картинке в газете, сверкающего металлом автомобиля". Здесь питание романа идет от других источников, так что стилистика сильно отличается от довоенной лапидарной прямоты, сравним с тем, как было раньше:
"Апосля Рожжества возвращайся-ка ты взад".
"Катерина подоила коров и села за веретено".
"Александр и Агафья, громко собачась, резались в карты".
"Верткий молча выудил из-под шинели шмат желтого в крошках махорки сала, завернутый в агитационную листовку".
Из открытых источников в интернете можно узнать, что книга Натальи Соловьевой имеет у массового читателя большой успех. Но к образцам интеллектуального бестселлера её, к сожалению, отнести никак нельзя, поскольку вдумчивой работе с языком автор предпочёл использование уже готовых штампов и клише.

11. "Все будет скоро как в смартфоне"
Сергей Солоух "Love International"

Всем интеллигентным старпёрам предлагается немолодежный роман о представителях среднего класса среднего возраста, которые не прочь отклюнуть, что перепадёт, от "крупнейшего мирового производителя оборудования для добычи и разведки нефти и газа" под кодовым названием "Лав Интернейшнл". Но в итоге, как говорится, не в свои сани не садись, коли рожа крива.
Повествование ведется в тщательно разработанном авторском жанре пышного барочного словоблудия, метафорой которого в данном тексте является как раз таки способность виртуозно работать языком (во всех смыслах) главного персонажа по имени Александр Людвигович Непокоев,"человек-пэчворк, неповторимый ни в одном фрагменте самого себя, как бабушкино лоскутное одеяло". Бэкграунд балабола и ловчилы для вящей убедительности описывается ритмической прозой, но без злоупотребления: этот приметный стилевой лоскут вновь повторится еще раз для симметрии ближе к другому краю одеяла, в конце романа .
Интрига, в смысле афера с НКО, развивается в русском отделении утробы транснационального гиганта, так что развитию сюжета сопутствуют легко узнаваемые знаки качества: сюжетообразующая путаница в ветках родственного древа (правильного деда перепутали с неправильным), привычное, как вывих, бюрократическое головотяпство, паразитирование и грантососалово, стандартные махинаторские схемы ухода от налогов - "главное, чтобы цели и задачи для денежных потоков, входящих и исходящих, были бы сформулированы правильно - социальные, культурные, образовательные и научные" - и позорное корпоративное палево под занавес. В старину советские писатели тоже были не прочь заняться социально-производственной темой и понаблюдать за вызывающими организованную волну народного омерзения эклампсиями технической интеллигенции, стыдливо мечущейся между спальней и НИИ металлов, а рефераты и статьи в ТЖ на эту тему назывались "нравственные искания нашего современника" или "идейно-моральный выбор героев в романах Гавриила Дранина". Сейчас героев уже нет, а до антигероев персонажи ни у кого еще пока что не дотягивают. Зато появился креативный класс, и это как раз точно совпадает со временем, в котором происходит действие романа "Лав Интернейшнл". Принадлежат ли по факту к нему персонажи, а также кто и как конкретно - это вопрос, который можно было бы задать автору из зала на презентации данного произведения. Среди взрослых дядей есть и одна представительница протестной молодежи в лице дочки главного персонажа, похожей на симпатичное земноводное. Больше в этом геронтократическом произведении никакой молодежи нет. Сексуально и творчески раскрепощенная подруга пожилого афериста-балабола, хоть она и ровесница его протестной дочери, на молодежь как-то не тянет, невзирая на паспорт и даже на выразительные лексические маркеры, смущающие филолога-комбинатора, который "был крайне консервативен и даже целомудрен". Однако эти маркеры как-то не так располагаются или взаимодействуют, поэтому её речь скорее выражает разбитное вневременное хабальство, чем актуальность лексического среза представителей окололитературной богемы начала второго десятилетия нынешнего века: "а если волк к ним сунется, придурок и ебанат с мобилой кнопочной и в трениках, они его, как бобика, собаку сраную, отхуесосят..." Это речь идет о проекте ремейка книжки "Три поросенка" под названием "Них, Нах и Пох", в английском переводе "Who afraid of big bad Vulva". Идея girl power, по-видимому, является остроумной аллюзией на трио "Pussy Riot". Литературных аллюзий и цитат как усилителей вкуса здесь чересчур передано, но зато попадаются смешные: сага "Триппер Чехова", повесть о цисгендерном шовинизме "Кротик Ползаев", феминистическая лирика "Поверх размеров". Амбициозная авторка всего этого, взгромождающаяся немолодому дяде на табло, понуждая его к оральному сексу, когда он спешит на деловую встречу, символически воспринимается как часть плотоядной столичной тусовки вокруг "главной литературной премии страны" - институции, изображенной не без иронии и даже сатирически. Вокруг вьются узнаваемые собирательные типажи, процветает плагиат и подковерные интриги, стремление "порадеть родному человечку", подлизать, где надо, и прочие мерзости, сопутствующие подобным играм. На мой взгляд, здесь автор скромно пожалел красок: пафосные фестивали и серьёзные премии мало чем отличаются от увлекательных народных забав, как то: "бег в мешках", "последний стул" и "откуси банан", что торчит из брюк затейника-аниматора (а если и отличается, то только в худшую сторону).
Автору современная речь не совсем безразлична: из ее неоднородной глубины он вылавливает диковинных рыб, но чаще невод несет запутанный клубок переплетенных водорослей. Читатели отмечают "излишнюю склонность Солоуха к цветастым описаниям банальных действий: иногда приходилось перечитывать прочитанное, чтобы понять, что кому-то отвесили обычного пенделя" (из рецензии на mybook.ru). И сорокалетний менеджер среднего звена не должен был в 2012 году говорить "чувиха у него… ну, телка, клюшка…", хоть бы и потому, что по рунету уже лет пять, как очистительный огонь, неслись лепра и упячка. Иначе он лох, пусть и положительный герой: "единственный в компании сотрудник … у которого в портфеле могла обнаружиться литература не по специальности и не рекламного характера".
Невзирая на ряд особенностей, стилистически неоднозначный и неудобочитаемый роман "Лав Интернейшнл", нравится это кому-то или нет, сегодня является актуальной книгой. Таковой её делает ретроспективное осмысление малоисследованного опыта нулевых годов с точки зрения сегодняшнего дня. События в книге происходят в 2012 году, а через два года произойдет знаковое водораздельное событие, которое заставит схлопнуться все надежды, повернет вспять свободное развитие речи и творческого выражения и приведет к поляризации всей художественной (и не только) жизни, став фактическим окончанием описываемого периода.
Напоследок хочется привести фрагмент, символически определяющий состояние и место литературы сегодня. Непокоев встречает в жопу пьяного советника президента по культуре, главного чиновника литературной премии "Настоящее". Понятно, что это как раз самая гнусь и есть. И он со всякими олдскульными выражениями типа "класть с прибором" и "нормалдЫ", путаясь в бессвязных алкогольных парцелляциях, пытается сказать, что скоро не будет никакой словесности, а "всё будет скоро как в смартфоне". И произносит фразу, в которой пьяная мысль поражает неожиданной внятностью: "я тебе расскажу, Шуряк, смешной ты дуремар, по чесноку… нет, точно… блин, серьезно… как на духу... какая срань это твоя литература (…) все однохренственно (…) вот никому на фиг ненужное дерьмо…"

12. "Здесь не Голландия, здесь Азербайджан!"
Ширин Шафиева "Не спи под инжировым деревом"

Бакинские миллениалы ходят в модные кафе ("картонный стаканчик с кофе - непременный атрибут любого делового миллениала"), посещают винные бары новой формации, смотрят артхаусное кино, имеют представление о художественной галерейной жизни и даже не путают концепцию с контрацепцией, а конструктивизм с концептуализмом. А главное, судя по направлению движения и культурному неймдроппингу, молодые люди ориентированы отнюдь не на традиционно-ортодоксальные, а на европейские мультикультурные ценности. ("Я больше всего хочу уехать из этой страны и никогда не видеть ни одной уродливой новостройки. А мысль о женитьбе ввергает меня в оцепенение. Я бы даже сказал, в трупное окоченение").
Хочется отметить, что речь молодых персонажей попадает в современную стихию развития языка (речь музыканта Джонни), которая стремится преодолеть обсценность и максимально десакрализировать ее. Это прогрессивный процесс, и он сегодня соответствует общемировым тенденциям, невзирая на локальные запретительные меры в отдельно взятых авторитарных странах, включая в первую очередь нашу.
Судя по привычкам, речи, культурной ориентации и времяпрепровождению эта компания - не какие-нибудь гопники, говнари и лохи, а творческая молодежь, айтишник, фрилансеры, то есть примажоренная продвинутая хипстота. В высшей степени непонятно, зачем понадобилось им в 21 веке играть дедовский олдскульный отстой, который был, что называется, в тренде в 80-е годы прошлого века. Автор неоднократно подчеркивает что это "хэви-металл", а не примитивная отсталая попса, что льется в уши из утюгов таксистов и других некультурных граждан. Позже уточняется, что это все-таки metal с приставкой death, что не сильно меняет ситуацию. При всех вышеописанных признаках молодым героям книги уместней было бы играть актуальное инди или альтернативный поп. При этом музыка является сюжетообразующим стержнем, на который наворачиваются события. Суть в следующем. Фрустрированные отсутствием внимания к своему творчеству (что неудивительно с таким продуктом) молодые музыканты додумались по мере своих усилий и авторской фантазии убедительно изобразить смерть лидера группы, от лица которого и ведется рассказ: "если все будут считать, что я самовыпилился, моя музыка станет популярной и наша группа станет знаменитой!" Состряпали некролог в Фейсбуке, на который немедленно слетелись сотни скорбящих, устроили настоящие похороны с телом местного алкоголика, выдаваемого за товарища, пышные поминки и прочие ритуальные действа в соответствии с местными обычаями. Сомнительная авантюра в воображаемой автором реальности удалась: группа мгновенно становится мегавостребованной и начинает не по-детски лабать и отжигать свой "хэви-метал" в самом пафосном клубе столицы Азербайджана (любой знакомый с подноготной музыкальной сцены поймёт, что это чистой воды фантастика). Но и реальность, надо сказать, там не простая, а волшебная: творчество молодой писательницы позиционируется как магический реализм. В его рамках с главным персонажем происходит много всякой шляпы с мистическим уклоном: крысиный король под полом, олицетворяющий соцсети, надоедливый полтергейст в доме - дух бывшей хозяйки, с которой общается тибетский монах, сидящий без движения посреди комнаты два месяца кряду. В итоге он, как в индийском кино, оказывается сказочно богатым женихом и немедля женится на сестре рассказчика, который одновременно и мнимый покойник, и лидер группы в жанре "хэви-металл". Вся эта чертовщина (в смысле шайтанщина) происходит вследствие придурковатых игр в покойника, потому что нечего заступать "на территорию мертвых" и "нельзя манипулировать представлениями большой группы людей о реальности и ожидать при этом, что реальность не начнёт меняться".
"землю двора наискосок рассекал шрам канавы с водой, через которую были в двух местах перекинуты доски-мосты (...) "
"улочка с кривым земляным полом, наполовину занятым толстыми кишками проводов"
"наспех побелённые перед Олимпиадой кособокие дома"
"Мы миновали несколько заборов с надписями типа "Того, кто мусор здесь сваливает, я маму имел" и мусорными кучами под ними"
"Границу между дорогой и дюнами охраняли странные останки индустриальных сооружений - какие-то широченные короткие трубы, уложенные на манер олимпийских колец, похожие на зловещие бетонные соты гигантских пчёл-мутантов".
И наконец лучшее, что есть в этой книге - это раблезианский молодой юмор, что внушает надежду и даже уверенность в том, что дурацкому "магическому реализму" придется отступить перед талантом, и это произойдет довольно скоро.
"сотрудницы моей сестры выглядели так, словно они пришли на концерт любимого исполнителя слащавых песенок про любовь, а он вдруг расстегнул штаны и оросил мочой их восторженные лица".
"Из сотрудников там - пятеро девиц разной степени молодости и один утырок, у которого компьютерная мышь всегда измазана чем-то, похожим на засохшие сопли".
"На улице проще познакомиться с деревянной фигурой повара у входа в ресторан, чем с моей сестрицей".
"Матушка планировала закупить продуктов на месяц вперёд, и я требовался ей в качестве тягловой скотины".
"Народ рыдал и рвал волосы на головах и прочих частях тела".
"телефон, на котором и правда светилось "Баба вызывает" ". (прим. "бабА" - это дедушка)
"Сегодня ты рвёшь жопу ради диплома, а завтра ты её подтираешь этим самым дипломом, потому что больше ни на что он не сгодится".
"обиженно сложил губы в форме писсуара".
Из-за войны малограмотных законодателей с родным языком теперь тексты портят множественные отточия в диалогах на месте конкретных слов. Такое всегда неуместно, разрушает целостность речевой ткани, не говоря уже о том, что выглядит это не лучше, чем стыдливо заклеенные чем попало причинные места у статуй в музеях. Нормальному читателю смириться с этим трудно, а уж автору, наверное, еще труднее.

13. В голом виде в Мавзолей
Валерий Былинский "Всё исключено"

В соответствии с типами мужла литературные персонажи тоже подразделяются на ряд типажей: "тупой лох", "отсталый обсос", "душный пенснарь", "шиномонтаж" и "унылый луняра". Персонажу этой книги 33 года, он работает в нефтяной компании (чем там занимаются? Конечно, "вентилями, клапанами, перекачкой нефти"), имеет привычки потребителя новой формации (кофе с корицей, отдых в Греции), не являясь при этом ни хипстером (работает на корпорацию и не в теме актуальной культуры), ни мажором (его "перентА" не "крутые совки", а малоимущие советские хиппари). То есть это унылый луняра: на работу ходит с портфельчиком, боты протирает бархатной тряпочкой, любит реалити-шоу ("на западе шоу поинтересней и посмешнее чем у нас") и уважает нетупые сериалы: "Во все тяжкие", "Мост", "Мозг", "Фарго", "Черное зеркало". Музыку предпочитает олдовую, как какой-нибудь пенсионер: Юрайхип, Пинкфлойд, Квин, Лед Зеппелин, Дип Перпл, Битлз, Криденс (особенно выделяет Дорс). Из музыки другой формации упоминается британская инди-группа "Cherry Ghost" и полуэлектронный психофолк достойного финского коллектива "Paavoharju", альбом "Yha Hamaraa" (для тех, кто в теме).
Не считаясь социопатом (перспективный сотрудник, метит в Газпром), бедняга питает биологическую неприязнь к человечеству в целом и ко всем окружающим в частности, сопровождаемую жаром, блеватроном и проблемами с сексом ("от вида людей тошнило, скрючивало в спазмах от отвращения и поднималась температура"). Поэтому он приобретает тур в неведомые дали по системе "все исключено". Это значит, что "компания обязуется исключить для клиента все, что может нарушить его одиночество", но вместо отдыха на финской природе за вычетом всяких противных рож происходит неожиданное и неприятное палево. Оказывается, он угодил в ловушку, где не только ни одной живой души, но и время течет иначе: две недели превратились в 38 лет, и придётся чалиться в гордом одиночестве до глубокой старости. Зато вокруг потребительский рай: магазины с лежащим в свободном доступе ассортиментом, рестораны и бары, даже Мавзолей открыт - действие, вернее, его отсутствие, переносится в столицу, тоже бездушную. Вокруг все ломится от еды и бухла, а народу никого. Можно сколько влезет потреблять всё добро, чем невольный пленник не переставая и занимается, как настоящий русский человек (корректнее будет сказать "как сделал бы на его месте любой"): "налакался тогда коньяка и кальвадоса…"
При таком раскладе автору, наверное, трудно занимать героя чем-нибудь еще. Это та еще сверхзадача - в полном отсутствии других действующих лиц создать полноценную литературную реальность, где герой вынужден находиться наедине с собой в одно лицо и при этом ему делать абсолютно нечего. Ладно бы еще, если бы могла себя проявить враждебная среда, посылая хоть каких-нибудь собак или пауков, но это будет не по правилам. Поэтому автор все время заставляет пленника вечности и творческого замысла то жрать, то бухать, то все сразу: "Проснувшись, Гаршин отлично пообедал: суп из морепродуктов, паэлья, греческий салат, два бокала белого вина (коробку с едой привез из "Траттории" вчера вечером). На десерт кофе с корицей, штрудель и ямайский ром со льдом".
"Гаршин взял в супермаркете "Седьмой континент" несколько бутылок крепкого алкоголя, от джина до кальвадоса, открыл все бутылки и понемногу из каждой отпил".
Что делать дальше? А теперь-то как герою убить время, а писателю - освоить необъятное пространство текста? Вот, например, можно еще сон описать. И дальше идет нудное, как гул самолета, и длинное, как транасатлантический перелет, описание, как десятки клонов Ленина (сон навеян, видимо, посещением Мавзолея) сидят в самолете. Но и сон рано или поздно кончается. Что дальше? "Алексей вынул из холодильника и откупорил бутылку холодного "Козела", с наслаждением выпил почти всю". Все снова покатилось по наезженной колее: "В гастрономе он выбрал себе бутылку "Будвайзера", откупорил (…) разогрел себе сосиску в павильоне "Хот-дог", заправил сэндвич сырным соусом, кетчупом и горчицей, откупорил упаковку салата с тунцом. Неспешно (…) позавтракал, запивая новой бутылкой пива".
Хорошо сейчас писателю, взявшемуся за толстый роман. Не хуже, чем Гоголю. Фастфуды, салаты, блюда в ассортименте, а также разный пивной и коктейльный крафт, не говоря уже о многообразии вин - сейчас всего валом. Есть, чем занять героя, а особенно себя, циклично распределяя по тексту ряды гастрономических перечислений. Незавидна была доля советских писателей времен брежневского дефицита: что они могли описать, кроме как бутылку водки, хвост селёдки и пачку пельменей.
На время перестав бухать и жрать, незадачливый клиент пускается в размышления. Можно ли, например, посрать посреди площади, раз все равно никого тут нет, или пойти в кусты? Или: а что, если раздеться и в голом виде пойти в Мавзолей. А что, если в церковь? А подрочить? "Теплая еще капля падает ему на грудь, он снимает семенную жидкость пальцем и смотрит ее на просвет. Словно в микроскоп". "А ведь там человек…" - тихая мысль". Ничего так не доставляет, даже олдырский музыкальный олдскул, как подобные "мысли": обо всем говорится более чем серьезно, обстоятельно и душно. 540 страниц - не таракан начихал. И 38 лет одиночества - размах огромный. Всё это время бедолагу надо чем-то занимать. Он там рассуждает о мирах, и без того вязкое содержание тонет в возвышенных пассажах уровня взявшейся за перо старшеклассницы: "их тела, подчиняясь планетарному циклу движения всех земных и космических тел, мягко соединились, слились и проникли друг в друга. Их души тоже прикоснулись друг к другу и обнялись. Жаркая влага рождения, жизни и смерти заструилась в сосудах их тел".
Главная стилистическая особенность произведения - полное отсутствие какой-либо иронии, здесь не место чувству юмора. Потому как нечего зубоскалить: речь идет о серьезных вещах: людей надо любить, без них плохо: "человеку нужен человек". Мысль глубокая, поражает своей новизной, как и описания действий и отправлений в "приличных" и "целомудренных" выражениях, от которых тянет не "вырвать", как здесь конвенционально написано ("едва сдержался, чтобы НЕ ВЫРВАТЬ"), а именно блевать. Например, вместо "дрочит" автор употребляет изящное выражение "кажется, он что-то делает со своей плотью". Никаких некультурных и отвратительных слов, как "жрать", "бухать", "блевать", "посрать", "дрочить" и "ебаться" автор себе не позволяет. А всякой физиологии и размышлений о ней (за неимением других развлечений) здесь хватает. Но писатель держит марку высокой культуры, поступая, как дама приятная во всех отношениях, которая вместо "я высморкалась" говорит "я облегчила себе нос" и "я обошлась посредством платка". Если прикрывать себе рот белым платочком, разглагольствуя о всяких гадостях и интимностях, они от этого не станут менее гадкими и интимными, но зато намного прибавят скабрезности: "этой натурщице я раздвинул бы ее длинные загорелые ноги. А что! Приеду, займусь". Вот страдалец вспоминает, как пришел к коллеге на рюмку чая: "…все шло к тому, что они должны переспать (…) Наташа начинает читать стихи (…) Гаршин просунул руку между ее прохладных коленей (…) и как Алексей ни старался (…) так ничего и не случилось". А при описании сцены в такси трудно сдержаться "чтоб не вырвать": "его пальцы были уже у нее внутри, а ее тонкие прохладные пальцы расстегнули молнию его джинсов. Оба кончили с тихим стоном…". Ну и так далее.
Гоголь все это заметил еще в свое время. Как будто и не прошло с тех пор 200 лет. "…дамы города N. отличались (…) необыкновенною осторожностью и приличием в словах и выражениях (…) ни в каком случае нельзя было сказать: "этот стакан или эта тарелка воняет", а говорили вместо того: "этот стакан нехорошо ведет себя" (…)чтоб еще более облагородить русский язык, половина почти слов была выброшена вовсе из разговора…"
Вот это как раз не мешало бы сделать в отношении данной книги, но не для того, чтобы ее еще более облагородить, а просто чтобы сократить. Амортизация от издания такого толстого романа на бумаге навредит окружающей среде куда больше, чем читателю. Спасение же читателя дело рук самого читателя.

14. Обратная сторона луны
Мария Ким "Мой телефон 03"

"Включаю свет, по углам разбегаются тараканы. Их необыкновенно много, шагу нельзя ступить, чтобы кого-то не раздавить. Хозяин покрыт бородавками от кончиков пальцев до макушки, уродливые кисты размером с куриное яйцо свисают с локтей".
"Из одежды на нем одни штаны, и те без резинки, Казанцев поддерживает их полными руками, едва обхватывая свисающие по бокам жировые складки. На голове кол грязных светлых волос, лицо потное, красное, стойкий перегар. В руке ножка от табурета с выступающим на конце гвоздем".
Работники скорой помощи, герои книги "Мой телефон 03", круглосуточно имеют дело не столько с болью и страданиями, сколько с максимально безобразной изнанкой жизни. За обшарпанными дверьми и панельными стенами неблагополучных районов - антисанитария тел и жилищ, уродство, нищета, безумие, расчеловечение. "Социальное дно можно пробивать бесконечно". Этого не видит никто, кроме тех, кто приезжает на скорой. Темные подъезды, страшные жилища больных: "клиенты - ополоумевшие жители общажных бараков", обитатели нищих хрущевок, никому не нужные старики, алкоголики - полуживые тени городского дна: "заброшка на краю города казалась идеальным местом для съемок фильма ужасов или проведения квестов аналогичной тематики (…) безжизненное тело крайне неаппетитного вида расположилось на полу с классической петлей на шее, кусок кабеля вместе с обрывком веревки угрожающе скрипел, раскачиваясь на сквозняке".
Эта книга - дебют молодой писательницы, которая имеет личный профессиональный фельдшерский опыт на линиях скорой помощи, в диспетчерской, в красной ковидной зоне.
Отечественные фильмы и сериалы про трудовые будни людей в белых халатах - просто развесистая клюква, чтобы развлечь зрителя, раз он любит кино про врачей: они людей спасают и смешно шутят. Причем в центре всегда любовная драма, а то всем быстро наскучат чистенькие старушки-сердечницы и домашние роженицы. Книга Марии Ким не клюква, поэтому любителям таких фильмов она не понравится. Замкнутые профессиональные комьюнити не имеют ничего общего со стереотипами в голове. Серные пузыри внутри котла никому из посторонних никогда не видны. Художественное варево уже имеет другое агрегатное состояние. Эта книга - "близкий к тексту" репортаж о том, что происходит в котле, почти протокольная, без эмоций, трансляция прямо оттуда. "В квартире кучи грязного белья, тараканы и жилая вонь. Типичный наркопритон. Ищу более-менее чистую поверхность, пристраиваю папку на гладильной доске. Растрепанная анорексичка с мраморной кожей протягивает тарелку со сгустками крови".
Надо или не надо читателю знать о неприятных и скрытых от посторонних глаз свойствах профессии - вопрос не литературы и вообще не вопрос. Любой опыт интересен и достоен художественного осмысления: не бывает плохих и хороших тем. Вопрос лишь в том, насколько самодостаточен язык и удалось ли художественно воплотить имеющийся уникальный опыт.
Написано живым языком. Он живой до тех пор, пока не начинаются лирические отступления, на мой взгляд, они не обязательны. Их немного, и это некритично. Зато читатель узнает из этой книги новые для себя вещи и лишится многих иллюзий. Небезынтересно будет узнать такую новость: "…раза два в жизни у каждого реаниматора бывают успешные исходы. Не сразу, спустя тридцать или сорок лет (…) наш профессионализм не успевает достигнуть стабильности. Мы умираем".
Книга не является документальной, так что при всех равных условиях не путаем автора с героиней. Вне художественной условности вряд ли медработник способен обнародовать за пределами профессионального сообщества вот такую альтернативу: "можно приложить отекшее пьяное рыло тяжелой фельдшерской рукой и тащить на себе брызжущее слюной и вшами, истощенное алкоголем тело. Можно не делать ничего". Еще раз прислушаемся к профессионалам и сделаем выводы: "мы вынуждены принимать решения, которые могут спасти, могут убить, но чаще оставляют все как есть".
В издательской аннотации к книге о коллегах из линейной бригады скорой сказано добродушно и конвенционально: "медики смешные, грустные, добрые, злые, уставшие как собаки". Если бы они там и в самом деле были такими няшными покемонами, книгу можно было бы не обсуждать. Тогда бы она мало чем отличалась от десятков безликих книг о медиках. Такими симпатягами их всегда и показывают, потому что это всех устраивающий стереотип. Спасибо, все не так плохо: "дурная наша работа подсовывает глазам бесчеловечные сцены, заставляет принимать нечеловеческие решения. Со стороны посмотришь - кучка уродов лечит других, еще более страшных уродов". Парад лечащих "уродов" следующий: один из фельдшеров "родился и жил в неблагополучном цыганском районе (…) год проработал грузчиком и решил "повидать жизнь", для чего устроился на скорую, когда были еще вакансии санитаров"; фельдшер Даня - опиумный наркоман ("40 ампул за месяц"). Фельдшер Ренат склонен к запоям, на линии перманентно пьяный, но профессионализм не пропьешь. Фельдшера и водители говорят, "путаясь в мате и междометиях", "путаясь в трехбуквенных выражениях". Медики подменяют утерянные кардиограммы, ставятся по вене трамадолом, а для этого его надо сэкономить на больных (" - На кого списал? Опять старушку со сломанной ногой без обезбола оставил?").
Найдутся штамповщики, кто называет чернухой все то, что за рамками приятного чтения. Мы не имеем такого слова в нашей картотеке. В литературе есть жанр "физиологический очерк". Задача и эстетика текста ему во многом соответствуют: здесь нет морали и оценочных суждений: "Чем дальше в ночь, тем сильнее смещались границы между должным, дозволенным и непростительным, а мораль и вовсе потерялась в темноте первой смены".
Каждый читатель - потенциальный пациент. Ему просто показали обратную сторону луны.

15. Глубокая глотка
Инга Кузнецова "Изнанка"

Когда я училась в школе, учащиеся старших классов, громко ржа, читали в рекреации вслух неприличный рассказ. Мы с подругой, навострив уши, ходили мимо, и до нас доносились фразы такого типа: "я был у неё в глотке и не спешил уходить вглубь её сладкой и усталой мякоти". Нам тогда удалось краем уха услышать много чего "неприличного". А данная фраза не неприличная: это не то, что вы подумали, а цитата из книги про коронавирус. "Я был у нее в глотке" - так коронавирус от первого лица рассказывает о своих приключениях. "Перемещаясь и чувствуя всё большую тесноту внутри (…) внезапно я догадываюсь, что распухаю", - эротически откровенничает болезнетворный агент. И увлекает смелым повествованием, как Мопассан: "Вдруг меня втягивает в какую-то полость и вот уже с силой тащит по длинному влажному каналу (…) А я уже живу в ней. О, как долго я стремился к этому! Как мечтал путешествовать по (…) телу, которое люблю!"
И вот финал: "Цепочка свистящих звуков, в оболочке влаги (…) С этой влагой из тела вылетел я (…) сейчас меня утяжеляет усталость, клонит в сон достигнутая цель".
Приписывание человеческих черт всяким тварям и объектам называется антропоморфным атрибутированием, не все могут знать. В жизни это не совсем здорОво, а в литературе довольно избитый прием. Есть книги не только от лица животных и кровососущих, но и от лица, если можно так выразиться, роботов, механизмов и веществ. Лично на меня в свое время сильное впечатление произвело повествование от лица сарая в раннем рассказе Виктора Пелевина. А вот и книга, написанная от лица короновируса. Очень своевременная книга, как говорил отец народов. Можно предположить, что уж теперь подобного не напишет никто: как говорится, кто первым встал, того и тапком.
На мой взгляд читателя, попытка истолковать вирус в человеческой парадигме - не очень удачный опыт. Откровения и воображаемые муки совести заразной мелкой субстанции сильно надоедают. Сама писательница настолько увлеклась внедрением и устройством болезнетворной хни в разные симпатичные и не очень человеческие организмы, что прониклась к ней сочувствием и любовью. Виряк проявляет способности к языкам: он транслирует то, что слышит вокруг, и мы догадываемся, в какой стране происходит действие: вот звучит мат-перемат, значит, не трудно догадаться, в какой именно:
"Я различаю шумы (…) Некоторые сочетания звуков повторяются чаще других: "блеать", "пох", "нах", "ауе"".
"Ну ты и придурок, блеать! - Да хрен с тобой, блеать".
В таком духе диалог занимает пять страниц.
А вот вирус постигает мир и философствует:
"…мой Хозяин - возможно, такая же часть чьего-то тела-мира, как и я. Может быть, наружный мир Хозяина - это существо, чью огромность мне даже не представить".
И даже делает открытие в духе "капитан очевидность", что многим по их развитию близко и созвучно:
"…я доходил до дерзкой догадки о том, что все мы равно свидетельствуем о глубине миров. Разница между всеми нами лишь в величине".
Вот он задает полный драматического пафоса риторический вопрос ("Гиги" - это не грузинское имя и не сленговое обозначение панк-концертов, а люди - от слова "гиганты") :
"Зачем эти Гиги (так я решил их называть) вмешались в нашу реальность? Что эти ложные хозяева, эти самозванцы хотят от нас?"
На смену риторике приходит лирика: теперь "герой" (в смысле вирус) переместился в женщину и наблюдает из своего укрытия слащавую лав-стори: "он называет Хозяйку "Ма", а она его "Лыш" (…) При встрече с Лышем Хозяйка оживает и её камеры и отсеки наполняет мягкий свет и тихий звон (…) и когда она приблизилась к Лышу и прижалась лицом (так они называют ту часть тела-мира, откуда идёт звук речи и куда уходит пища) к его высокому лицу".
Вот, оказывается, для чего лицо, хоть высокое, хоть низкое: чтобы оттуда - звук речи, а туда - пища. Приключения продолжаются: теперь на очереди старик, он, конечно, тут же умер. Вирусяка, ранимая душа, неутешен: чувство вины и психотравма пройдут не скоро. Но зато его пример другим наука. Разговаривают отец с сыном, а вирус нам их разговор дословно пересказывает в лицах:
"Ты простудился, Сынок? (…) У тебя и глаза какие-то красные.
- Ерунда. В самолёте надуло.
- Тебе надо бы принять ибупрофен".
А вот болезнетворная зараза, притаившись внутри старика, слышит его разговор с домработницей и транслирует нам в назидание наглядный образец, "как не надо себя вести, если вы заболели":
"- Господин Шварцман, я вызову врача?
- Кхе-кхе. Кха-кха-кх-ха!
- Господин, я позвоню в вашу клинику! У вас страховка.
- Кхе-кхе. Не стоит, Грета. Купи мне… эти… пастилки от горла".
Заварил кашу - не жалей масла: пришло время хоррора. Вредоносный агент, обосновавшись в глотке у девушки, оттуда в ужасе наблюдает, как на нее в темном парке напал маньяк ("будешь сосать, а потом я порежу тебя"). Вирус мстит злодею, в ярости перепрыгивая на него, но тот уже сделал свое черное дело: девушка зверски изнасилована и убита прямо у наноперсонажа на э-э-э... глазах. Потрясенный человеческим зверством паразит обращает к "гигам" (то есть к людям) крик души: "Гиги, Хозяева! Да что это такое с вами? Как возможны такие мутации? Как вы превращаетесь в убийц? (…) Как вы становитесь не-совсем-существами? (…) Как вы превращаетесь в (…) уничтожителей собственных жизней? Что вы делаете с собой? Зачем? Зачем?"
Нет ответа.

16. Выпадали друг за другом, как молочные зубы
Кирилл Рябов "Никто не вернётся"

Писателей "в полном расцвете сил" литературная геронтократия снисходительно держит за "совсем молодых" и "подающих надежды", будто выдает аванс в бухгалтерии за первую публикацию в студенческой газете. "В расцвете сил" в контексте нашего чахлого города сильно сказано, но тем не менее до возраста автора Кирилла Рябова Гофман и Шелли, а также некоторые из "местных" классиков (Белинский, например) даже не дожили, а Сартр, которого здесь будет уместно вспомнить ещё раз, к этому возрасту уже несколько лет как успел написать "Тошноту".
Нерядовое сюжетообразующее событие в повести "Никто не вернется" происходит сразу и становится сильным композиционным дебютом, деморализующим ударом. Такой прием часто используется в абсурдистской литературе, которую наследует поэтика Рябова, но мало кто из членов большого жюри этого и прошлого сезонов (кроме Хлебникова и отчасти Белякова и Леонтьевой) это заметил. И новую книгу, и вошедшую в прошлом сезоне в короткий список повесть "Пёс" заценили, в основном, как очередной виток реализма, называя "социально-заостренной прозой"; А. Снегирев яростно уверяет воображаемых оппонентов: это не "чернуха", аргументируя, что автор пишет "о жизни миллионов" (забыв или не подозревая, что жизнь миллионов-то как раз и есть то самое, чем не является рябовская проза). Новая книга содержит не только повесть "Никто не вернется'", но и рассказ "Где Лиза?", которого бы здесь очень не хватало. Редкий случай, когда добавленный к повести рассказ бывает органичен и даже необходим: чаще всего это выглядит как дополнительный бонус и инородный довесок, который положили для объема. В обоих текстах нет ничего похожего ни на остросоциальную прозу, ни, тем более, на "чернуху" - от этого архаичного слова в контексте современной культуры уже пора отказаться: сегодня его давно нет в картотеке читателя новой формации, так что полемика насчет "чернухи" надумана.
Домохозяйка ждет с работы примерного положительного мужа, а он вдруг "нашёл где-то на помойке грязного, вонючего и сумасшедшего бомжа, привёл домой и сказал, что тот будет жить с нами. Мол, надо ему помочь". Мотивация следующая: "если каждый отдельно взятый человек протянет руку хотя бы одному утопающему, глядишь, наступят счастье, мир и любовь". Может, такое и возможно (есть информация про волонтёрку, которая так и поступает), но мы обсуждаем конкретный текст. В рамках текста эта ситуация является стопроцентно абсурдной, не потому, что муж "сотворил дичь", а потому что в данной художественной реальности подчеркнуто нарушены все причинно-следственные связи, а сама она быстро начинает рушиться по принципу домино. В результате абсурдной реализации избитого нравственного стереотипа ("помоги ближнему") происходит деградация, а затем и последовательная тотальная деконструкция реальности: после ссоры наступает смерть старухи, вследствие этого распадается брак, затем рушатся надежды на новые отношения и на любовь, героиня с бомжом как бы меняются местами, затем гибнет и сам муж. Наступает распад, обнуление бытия: надежда на божью помощь оборачивается ряженым ненастоящим священником; последнее прибежище, трамвай, везет не к дому, которого, возможно, уже нет, а в сторону леса, то есть в небытие, в смерть, и оттуда возврата не будет, так как возвращаться некому: ноль умножается на ноль.
У Виктора Ерофеева есть рассказ с аналогичным сюжетом "Жизнь с идиотом". Налицо формальное сюжетное сходство (муж приводит в дом взрослого идиота жить, тот живёт, устраивая дестрой, рушатся отношения, и наконец идиот убивает жену). Тем не менее сравнить эти две вещи никак нельзя даже несмотря на то, что язык повести Рябова принадлежит ХХ веку. Но его проза не про театр абсурда, не про жесты, как у Ерофеева, а про мир, "где чувство абсурдности поджидает на каждом углу", как не только у Камю, но и у бодрого американца Доналда Бартелми, где бессмыслица и есть все существование человека, состоящее из мелочей и деталей повседневности. Чем больше в тексте ощущается привычность, обыденность ("у мусорного контейнера дворник в оранжевом жилете рубил топором стул", бомж стоит у магазина "Белорусские продукты"), чем убедительнее и детальнее изображается повседневность (тряпка с хлоргексидином, песня Цоя в голове, узбек в красном жилете в подсобке магазина), тем быстрее нарастает опустошение и нелепость происходящего. Вариации на тему адаптированной под расхожий стереотип заповеди абсурдны в гротескном механическом тиражировании каждым из тех, кто узнает о поступке. Все в один голос транслируют идиотичную пустоту нравственного штампа - от матери до полицейского и росгвардейца в коридоре отделения: "у меня получилось воспитать порядочного и доброго человека" (мать); "думаю, если бы каждый отдельно взятый человек протягивал руку помощи тем, кто нуждается, то мы жили бы совершенно иначе. Не только у нас в России, но и во всем мире" (полицейский); "если каждый отдельно взятый человек протянет руку помощи нуждающемуся, то мир изменится" (росгвардеец).
Актуализация бессмысленности нравственного закона и демонстрация нелепости и комизма его прямой реализации характерны как раз для абсурдистской литературы, а никак не для произведения социальной направленности. В рамках условной реальности текста это выглядит одновременно жутко и комично, как изображение прямого смысла какого-нибудь фразеологического оборота ("съел собаку" или "кровь из глаз" ) - задание, которое выполнял каждый школьник.
Внутреннее чувство экзистенциального ужаса точнее всего можно передать словом "Тошнота", что и сделал другой известный французский писатель. Но приоритет в авторстве этого соответствия принадлежит не Сартру, а Хармсу: широкоизвестная микропьеса "Неудачный спектакль", где всех рвёт, написана на четыре года раньше. Неудивительно, что персонажи повести Рябова постоянно испытывают тошноту:
"Ульяна закрыла глаза и провалилась в эпицентр тошнотворного урагана".
"А потом стало хорошо и тепло. Тошнота исчезла".
"Давно ему не было так тошно".
"- Меня тошнит.
- И? - Сейчас вырвет". "Выпив, Ульяна почувствовала лёгкую тошноту".
Ввиду ограниченности задачи нет возможности подробно разобрать отличный рассказ "Где Лиза?". Скажу, что он выдержан в единой стилевой и художественной норме с повестью (что и делает книгу книгой, а не сборником прозы) и точно соответствует формуле Камю: "Иррациональность, человеческая ностальгия и порожденный их встречей абсурд - вот три персонажа драмы, которую необходимо проследить от начала до конца со всей логикой, на какую способна экзистенция".

17. Тени в раю
Денис Крюков "Садовое товарищество"

Книга Дениса Крюкова написана в неизбитом жанре литературного "пастиша" - так называется вторичное произведение, имитирующее стиль других нескольких авторов. При этом целью является не пародирование, а, наоборот, чествование оригиналов. "Садовое товарищество" - оммаж советской литературе для детей вемен застоя. А пастиш по-французски - это паштет. В данном случае это паштет из любимых всеми, кому за 40, детских писателей СССР. Можно толсто намазать его на батон вместо шоколадного масла и запивать "Буратиной" или "Байкалом", глядя по телевизору фильм "Чапаев" и одновременно читая книгу про полет на Марс, про самолеты и "фантастическую повесть в научно-популярном журнале", смешивая вещества из набора "Юный химик", стирая ватник в тазу, применяя проявитель, закрепитель и красный свет, рисуя картину, где "советский истребитель идёт на таран с фашистским самолетом (…) размахивая веткой наподобие шашки".
Главный персонаж (Петька) - это обитатель идеального мира "с приключениями, научными опытами и крепкой дружбой", который всем хорошо известен по произведениям массовой советской литературы для детей и юношества. В мире советских книг торжествует и одобряется все хорошее, (а все плохое, если и существует, то только для того, чтобы добро победило зло). Там все ребята запоем читают книги, вырезают лобзиком, увлекаются техникой и фотоделом, ходят в авиамодельный кружок - как говорится, "входят строем пионеры, кто с моделью из фанеры, кто с написанным вручную содержательным доносом".
Все персонажи будто сошли со страниц детских книг времен позднего СССР, где есть с кого брать пример. Трое друзей среднего школьного возраста на отдыхе в подмосковном садоводстве офигенно проводят время: ходят друг к другу в гости, а также за грибами и на рыбалку, общаются с соседями, устраивают выставку, борются с сорняками, занимаются домашним хозяйством, помогают взрослым, читают книги и журналы. Это сейчас должно очень понравиться читателям преклонного возраста, которые думают, что их дети и внуки перестали читать книги, которые они сами читали когда-то 50 лет назад, из-за того, что "появились телефон и интернет". Есть с кого брать пример, дело за немногим: отобрать у придурка смартфон и заставить прочитать эту замечательную и полезную книгу, где ребята проводят время вот так:
"Мишка с головой погрузился в книги, бегая по утрам в поселковую библиотеку (…) Петька взялся за рисование, тем более что Василий Иванович [нет, это не Чапаев] действительно передал ему интереснейшую книжку про самолёты, в которой было много для него полезного". И его подруга-ровесница тоже не подкачала: "На тумбочке он заметил заложенный на середине томик Тургенева".
Главный персонаж Петька - собирательный идеальный образ не подростка 80-х годов прошлого века, а персонажей книг, написанных членами союза писателей РСФСР для детей среднего школьного возраста. Их главной задачей было не только описывать радостную беззаботную жизнь, но и изображать на её фоне положительных героев и их качества: уважение к старшим, смелость, трудолюбие: "…он отпилил сучья побольше, разделывая их тут же на дрова. Дело спорилось, Петька даже стал насвистывать что-то лихое, воображая, что он герой-стахановец (…) сук под натиском стахановца с грохотом рухнул, а за ним и сам Петька верхом на лестнице.
- Живой?! - скрывая смех, спросила подбежавшая Юля.
- А то! - вскочил на ноги не получивший ни царапины Петька и схватил топор. - Щас я добью эту фашистскую гадину!"
"Петька все-таки навел чистоту. Помыл пол и посуду, вылил под крыльцо воду из кастрюли, нагрёб две кучи мусора. После этого он вывез из-за сарая старую дедову тачку с железным колесом и, свалив в нее весь мусор, поехал на помойку".
В центр полезного и содержательного досуга трех товарищей автор помещает дедовский мотоцикл "Урал". Его реставрация является связующим звеном между поколениями: починять мотоцикл детишкам вызвался помочь старик с активной жизненной позицией, которому оказалось даже невнапряг припереть с Кубани карбюратор. Потому что в идеальном мире, каковым является советское детство, все люди бескорыстно помогают друг другу, поздравляют с "днёмрожденьем", главная цель в жизни всех окрестных дедов и соседей - это правильно воспитать подрастающее поколение, направить и наставить: нечего просто так рисовать звезду на боку мотоцикла, надо вначале совершить достойный поступок: "Нет, ребята из садового товарищества, звезды рисовать нам еще рано. Вот починим мы его, заведем, и отправитесь вы в дорогу. А вот когда вы в пути сделаете первое доброе дело, тогда звезду и рисуйте!". В выдуманном мире, который изображали советские писатели, взрослые всегда ведут себя образцово, как добрые наставники. Население "Садового товарищества" точно соответствует всем лекалам этой традиции. В "добром и светлом" мире книжных отражений граждане все как один - кладезь доброты и мудрости и выражаются не матом (тогда его вообще не было, как и много чего другого плохого), а словами, которые должны запасть молодежи прямо в душу:
"Я хоть и малоудачливый живописец, но я вижу, как вибрируют крылья, как пригибается в нижнем левом углу дерево от боевого вихря, слышу, как хрипят обессилевшие моторы, как ругается летчик на то, что ему не хватило патронов, - тут Александр Романович очень внимательно посмотрел на Петьку. - Неужели ты, Петя, не понимаешь, что слова - это патроны? Самые мощные патроны. Понимаешь?"
Непримиримость к врагу - одно из главных положительных качеств героев советских книг. Дачники садового товарищества вместе сплочённо и дружно отражают атаки злоумышленников, выслеживают поджигателей сарая, пресекают вылазки расхитителей народного добра и готовы дать достойный отпор любым мелким враждебным элементам, собирающимся нарушить границы резервации добра, взаимовыручки и справедливости. Деды с карбюратором и этюдником, соседи с пирогами в руках, дяди с макаронами по-флотски, добрые, справедливые и сплоченные дачники, грибы-рыбалка - это такой же китч, как и фильмы, которые воспроизводят миф о советском рае в условиях резервации. Такая картинка существует в коллективной ностальгической линзе, и вряд ли правильно её считать продуктом памяти, потому что на самом деле это воспоминания не о беззаботном счастливом детстве, а о кондовой советской литературе. К сожалению, героев и их окружение трудно сравнить даже с персонажами анимации. Они напоминают статичные фигуры театра теней, которые условно оживают, только если сам будешь шевелить руками, изображая подобие движения. Впечатления от них не больше, чем от плоских уличных стритлайнов.
Текст выглядит вытяжкой из книг советских писателей, которые написаны по литературным лекалам, разработанным на пленарном заседании ЦК партии (или ВЛКСМ), посвященном детской книге. Этот приём мог бы быть интересным, но только в том случае, если бы выхолощенное отражение мифа было проработано и переосмыслено с точки зрения сегодняшнего дня. В "Садовом товариществе" же никакого переосмысления нет. Оно подменяется знаковыми маркерами и символами ушедшей эпохи, которые бальзам на душу всем ностальгирующим по тем временам (многие уверяют, что не по тем временам, а по своему детству или молодости, но это дела не меняет). Мороженое, автоматы с газировкой, лыжные ботинки, пирожки по 5 копеек и все избитые штампы застоя и позднего совка давно стали китчевыми кодами в эстетике посетителей пабликов под названием "Наше счастливое детство" и "Хочу назад в СССР".
Внимание к деталям - важный элемент для любого автора, когда оно работает на художественную достоверность, но в "Садовом товариществе" эти детали превращаются в китч. Они служат знаковыми маркерами, призванными вызвать у сентиментального читателя те же чувства, с которыми они слушают исполненные тошнотворными детскими голосами песни советских композиторов ("Прекрасное далеко", "Крылатые качели").
"Через несколько минут друзья стояли под козырьком на крыльце магазина и уминали плавленые сырки "Дружба", отрывая при этом поочередно большие куски от батона", "В магазине не было ни дюшеса, ни байкала, ни вообще никакого лимонада".
Хорошей метафорой ностальгии по сыркам, ржавым тачкам и лыжным ботинкам был замечательный музей индустриальной культуры в Кузьминках, которому, к огромному сожалению, не удалось выжить. Огромный ангар под завязку был набит всевозможным хламом советского быта, а сверху с помехами доносился закольцованный саундтрек из советских песен. Всех, кто хочет назад в советский рай, было бы неплохо отправить туда в ностальгическую экспедицию с погружением на неделю: там как раз много детской советской литературы, было бы что почитать. Также для любителей "помечтать о былом" ещё есть китчевые псевдосовковые заведения типа "Рюмочная у Гоши" или "Чебуречная "Дружба". Там можно посмотреть на архетипы выросших Мишек и Петек, которые занимаются уже не рисованием звезд, а потреблением водки. Сакрализировать такие "крючки", которые всех "цепляют" за одно место, значит с умилением смотреть в сторону советской резервации, продолжая скучать о ней, как бывший заключённый о тюрьме. А ведь именно литература и создала эту искажённую картину мира, которую сейчас пытаются реставрировать ностальгические паблики. В этой книге реставрации картины способствует, например, устаревший язык персонажей: слова, которыми говорили книжные персонажи: "мямля", "остолоп", "шебутной", а также речевые обороты, тоже взятые из книг: "Хорошие дела всегда найдут своих героев! (…) Ты, Мишка, знаешь, давай-ка тут особо не задавайся!" и т. д.
Сейчас достаточно пабликов и ресурсов о советских книгах. Можно понять, что они могут быть кому-то дороги. Но обращаться к ним сегодня как к лучшим образцам детской литературы, к которым надо стремиться, на том основании, что лично ты на них вырос, не очень адекватно. Проблема серьезнее, чем кажется тем, кто радостно приветствует появление такого продукта, потому что подобный "позитивчик" способен еще больше усугубить картинку под названием "счастливая радостная эпоха, которую мы потеряли". Советские мифологемы чрезмерно живучи и способны влиять в первую очередь на тех, кто не сталкивался с этим временем напрямую и сейчас представляет его в виде сусальной идиллической картинки, а к иной точке зрения относятся с вышеописанной яростной пионерской непримиримостью.
Практически в каждом сезоне "Нацбеста" в длинном списке оказывается один образец условно "детской" литературы, и ни разу этот опыт не оказывался удачным. Придется еще раз обозначить позицию, о которой я писала в предыдущие годы: можно считать, что детство - это не всегда и не только "приколоченные к полу деревянные игрушки". Но довольно трудно принять банальность и штампованность произведений, утверждающих обратное, как и понять, зачем номинировать их на данную премию при наличии огромного количества специализированных конкурсов "детских" книг. А если автор адресует это произведение взрослым, его недостатки от этого не станут достоинствами.

18. Грибники и дерьмо
Мршавко Штапич "Плейлист волонтёра"

Читателю предстоит совершить беспрецедентный и продолжительный экскурс (более 400 страниц) в доселе не исследованную им и литературой местность русского поискового отряда. О волонтёрах рядовой гражданин знает только понаслышке из телевизора и новостных лент, а особенности этой работы скрыты от обзора, наверное, как никакие другие. Кто эти бойцы невидимого фронта? Разновозрастные люди разных профессий и разных социальных групп, среди них кто-то успешный бизнесмен, а кто-то и человек с криминальным прошлым, получившая образование в Лондоне падчерица олигарха, владелец ресторана, меценат-координатор, девушка-"сверхчеловек", который "в одиночку пересекал Чукотку - от Тихого до Северного Ледовитого океана. Она же - чемпионка мира по "рогейну"". Интеллектуалы и мотогонщики, сочинитель фантастики, юные девушки и сильные женщины, большинство участников команды много пьющие, не особо счастливые и не очень устроенные. " …в журналах их фотки, на телике - герои, а в жизни - блядский улей какой-то". Автор имеет право на определения и характеристики: он и сам часть этого улья со всеми вытекающими. Он волонтер поискового отряда и рассказывает об изнанке профессии, то есть о буднях и повседневности, а не о героических подвигах. Ценно, что это информация исходит непосредственно из первых рук и с самого переднего края. На фоне поисковой работы у героя происходят любовные встречи, отношения, связи и драмы с теми или иными сверхдевушками из "улья", одни любимые, другие нет, все они несовершенны, но отважны и выносливы, как валькирии. Герой с книгой расстаётся, только бредя по уши в ледяной жиже в лесу: он постоянно читает то материалы к биографии Бродского, то "венецианский" роман Лимонова, а Бодрийяра с Делезом и Жижеком он уже прочитал, и фильмы Антониони посмотрел. А вот с музыкой он не расстается вообще никогда: каждая глава знаменуется музыкальным треком, с которым так или иначе связаны события либо чувства. Музыка самая разная - от Еминема до "Гражданской обороны", особняком стоит "Агата Кристи".
Автор не любитель, как большинство волонтеров, а профи, прошедший обучение по спецпрограмме МЧС. При этом он пишет сериалы про ментов, снял несколько фильмов о живой природе, про Мещерский заповедник, сотрудничает с телевидением, работает на телеканале для путешественников.
Надо понимать, что значит быть членом поисковой группы спасателей. Эта работа добровольная и неоплачиваемая: "отряд не принимает денег, помощь - только оборудованием или иначе, но без кэша". Обычному обывателю невозможно понять, как можно добровольно сутками ходить по лесу в половодье по пояс в ледяной воде и почти без надежды на успех, разыскивать тело в выгребной яме, видеть запредельные вещи, работать на больших катастрофах и последствиях теракта. "Некоторые достигали фантастических состояний сознания и могли идти в лес после трех бессонных суток без потери осмысленности действий". Здесь нет места чувствам: "только схемы действий, только механика, только алгоритмы".
Текст книги местами напоминает сводки военных разведопераций. Суровые описания розыскных действий чередуются с личным, а местами даже интимным дневником, повествующим о глубоких внутренних чувствах и неудовлетворенности на личном фронте. В нём много описаний того, что связано с грубыми нравами и бытом спасателей: пьянство, гидропоника, грубый секс, грубая пища: "пили виски, ели доширак. Быстро, вкусно, с майонезом".
Итоги работы тоже не идеализируются: после многосуточных изнурительных поисков зачастую находится уже не человек, а холодный труп, а то и никто не находится вообще. Из репортажей спасателя вырисовывается достоверно документальная картина современной России. Портрет разносторонний и страшный. Обычные локации поисков - это чердаки, подъезды, бараки, вокзальные ночлежки, заброшки, гаражные кооперативы, спецпоселения, деградировавшие деревни - всё то, что скрыто от глаз обычных граждан и о чем они предпочитают не знать. "Шуруешь вниз по лестнице, проверяя все лестничные клетки. В это время ты можешь увидеть: спящих бомжей, трахающихся людей (…) пьяницу или героинового наркомана, который спит враскоряку прямо на ступеньках, и много чего еще. В этих персонажах можно разглядеть себя или узнать своих знакомых; типичность этих лестниц порождает типичность обитателей и - даже шире - типичность судеб вокруг". Читатель попадет на закрытые и отдаленные обьекты, куда сам никогда не доберется. Всюду жизнь: вот поселение в Сибири, где зэки перемешались с фсиновцами: "за день я уже пообвыкся видеть лица с явными признаками вырождения, но - ВТОРОЙ КАРЛИК на малюсенький поселок". Вот гаражный кооператив, где в гаражах живут цыгане и азиаты: "городской кишлак, с двумя на дух не переносящими друг друга кланами". Вот раздолбанный, как после бомбежки, Курск, барачная Россия, в которой каждый год дети гибнут в выгребных ямах; поселки, где родители, скрывая совершённое детоубийство, обьявляют розыск, и доказать факт преступления невозможно. "Дом семьи пропавшего (…) мальчишка обычно спал на полу, на каком-то тряпье (…) ел он тут же, практически с пола. И это - в порядке вещей для сотен тысяч семей в нашей многострадальной стране. В XXI веке. (…) Мать называет ребенка дураком и ругается (…) что он не учил уроки. Наверное, он должен был учить уроки, лежа на своей собачьей подстилке!"
"Я люблю Россию. Но (…) это страна дерьма. (…) Добрая четверть людей в нашей стране срёт в землю, сидя в продуваемом семью ветрами толкане, вытаскивая из жопы занозы от неотполированного стульчака".
Социальный портрет разыскиваемых многолик: пропадают дети и олигофрены, старики, подростки, юные пары, молодые парни, потерявшие память, и люди без царя в голове. Причина чаще всего - человеческая глупость и особенности национального характера:
"Они прутся напролом, попадают в максимально тупиковую ситуацию и проявляют геройство (…) когда они пропадают, это почти всегда больше похоже на естественный отбор, чем на нечто, чему можно сочувствовать и что вообще надо искать".
Особый специальный дисс от автора огребают грибники: "к собственной пропаже грибники готовятся тщательно", - с иронией пишет он. Имеется в виду "дикая традиция" нашего народа надевать в лес камуфляж: "каждый грибник считает должным как следует слиться с местностью, чтобы найти его было невозможно". "Русская преданность грибам мало известна миру, но, ей-богу, этот народ непобедим в своей твердолобости (…) в каждом русском сидит этот мудацкий грибник, готовый прыгнуть на грабли с разбегу".
По большому счету, безответственность, глупость и недальновидность свойственны не только им: "Я уверен, что наши грибники - это некая аллегория всей жизни в стране. Наши власти, экстренные службы, чиновники и бюджетники всех мастей - каждый из них на самом деле грибник своего дела. Я искренне ненавижу эту грибную черту нашего народа, его святую веру в иррациональность и дискомфорт".
По-хорошему, конечно, этим гражданам, которых постоянно надо спасать, неплохо было бы эту книжку в аудиоформате вставить в уши, когда они отправляются в окрестные леса или когда ещё куда-нибудь их понесет. Отдельные абзацы не помешало бы принудить послушать еще всяких гадалок и экстрасенсов, чтобы они узнали, кто они такие: "прославленные" телевизионные разводилы, хироманты, гадатели на ножах, кофе и говне, эти ебанутые подлецы".
>Мне нравятся книги, написанные о профессиях профессионалами, а не литераторами. В них есть не только честный взгляд и беспристрастность, но и право на здоровый цинизм и специфический юмор. На мой взгляд, нет такой ситуации, когда это было бы лишним. Приведу говорящую цитату:
"Было бы круто, кстати, если бы поисковики держали пропавшего, как здоровенную рыбину, на руках или клали на землю, чтобы сверху поставить ногу".
Ну, кстати, да.

19. Все идет по плану. По контент-плану.
Денис Епифанцев "Участники"

Молодой писатель-гей пишет роман, в центре которого детективная история с исчезновением состоятельной дамы, описаниями статей и луков ее жиголо (надо говорить не жиголо, а кугуар, не все могут знать) и тонких психологических отношений со взрослой дочерью-мажоркой. Текст жирно унавожен международным нейдроппингом, в котором представлен практически весь личный состав французского постструктурализма - Лакан, Деррида, Лиотар, Барт, Бодрийяр, Бурдье, не хватает только арт-критиков Адама Гопника и Бенджамина Бухло. Зато бухла навалом в виде всякой барной мешанины, шотов и лонгдринков, главной составляющей которых является водка. Бухают разные мажоры, мажорки и примажоренные инстаграмщицы, а также клубные тусовщики, галерейные фуршетисты, гости частных закрытых вечеринок, гей-оргий и других увлекательных аттракционов. Виды из пентхаусов на ночную Москву, дача, которая "похожа на Domino ле Корбюзье, который почему-то проектировал Булле", где устраивает атмосферные вечеринки с дресс-кодом и умопомрачительными развлечениями "сын богатых родителей", чей бэкграунд характеризуется, например, так: "окончил Лондонскую бизнес-школу (…) нигде не работает (…) у него сто двадцать тысяч подписчиков и большая часть постов о ресторанах и закусочных. Раз в неделю (…) он выкладывает фото еды с адресом, каждый раз в другой точке мира, никогда не повторяет города подряд, и рекомендациями, что есть и сколько стоит". Описание пафосных заведений, запредельно богатых интерьеров, прочих недемократичных локаций и "тяжелого люкса" от винтажа Дианы фон Фюрстенберг до "Биркин" с "Эрме" чередуется с цитированием модных авторов и бесчисленными аллюзиями на артхаус и совриск. "Парни в дорогих рубашках - сплошной глянец, все отражаются друг в друге. Повсюду просверкивают крупные циферблаты часов, изящные серьги с драгоценными камнями (…) книга Жака Деррида "О грамматологии"? - это Икона деконструкции. (…) Бурдье где-то сказал, что музыка? - это индекс".
"Есть такой ученый. Он профессор иудаики, германистики и славистики в Мичиганском (…) университете?- Драган Куюнжич. У него есть статья "Прощение женщины в "Анне Карениной"".
"Марат Гельман одно время очень любил аргумент, что вся коллекция Пикассо стоит больше, чем весь Газпром. Это было его аргументом, почему нужно вкладываться в культуру".
Тут как раз бы вклиниться в беседу с бокалом коктейля "Поцелуй Лурье" в руке и с вопросом: "а вам кто больше нравится - Моне или Мане"?
Блеск стразов, пайеток и люксовых брендов, "риторика золота" так сказать, ритмично перекликается с устной интеллектуальной риторикой - блеском драгоценных имен, ссылок и полуцитат, которыми блещут все без исключения представители формации обоих полов, включая якутянку "с бокалом Моёт" посреди лаунж-зоны над танцполом, рассуждающую перед слегка расслабленной веществами и коктейлями компанией об отмеченном Лаканом параллелизме двух дискурсов - власти как таковой и собственно философском дискурсе, "который в современном мире, после 1968 года, занял позиции власти".
Вперемежку все это выглядит как сверкающая стеклярусом и сусальным золотом гирлянда невероятной длины, которой хватило, чтобы протянуть ее вдоль текста в два ряда, потому что того требует композиция, представляющая собой как бы две модели, причем одна из них моделируется у нас на глазах - один из участников регаты, главный герой, пишет роман, и се - детектив.
В общем, тут такие кругом "гламура и дискурса", что читается как оммаж роману Empire V. Вряд ли автора порадует любое сравнение уникального его с кем бы то ни было. Но уж извините, музыка навеяла. Её, кстати говоря, в романе мало. Вот прикольный плэйлист из двух исполнителей: оперная ария Анны Нетребко, которой после гей-оргии, подливая водку в ликер, подпевают со знанием дела участники коллективного тела, да трек Алены Апиной, который зарядили девушки на одной из вечеринок. Еще Джим Моррисон после операции фаер-треш, не буду раскрывать интригу.
И роман пересказывать не лучший вариант, тем более, что его ядро - встроенный туда детектив в процессе его написания, следствием чего являются жопострадания молодого писателя за книгу, которую он пишет, как бы описать там секс и главное действующее лицо ("А я хочу, чтобы это был парень, который вообще никак с культурой себя не связывает (…) парень, который в этом смысле остался в нейтральной зоне"). Спойлеры в такого рода книгах работают против, а вот упоминания разнообразных культовых имен писателей и постмодернистов, которых здесь просто валом, наоборот, работают как раз на плюс. На них, как на сверкающие блесны, поведутся молодые поэты, писатели, модники и все другие мечтатели о прекрасном и недосягаемом, но упомянуть Барта с Лиотаром и порассуждать про Лимонова с Буковски вполне досягаемо, так же, как и жить по контент-плану: "ходить регулярно в музей, регулярно смотреть кино, регулярно заниматься спортом, регулярно открывать для себя новые рестораны и другие места".
Скажу только что впереди читателя ожидает политически окрашенный экшн с фаер-трешем. На фоне парафразов Барта и Дерриды в машине окажется связанный скотчем мужик, его сначала переложат в багажник, а потом выльют на него восемь канистр бензина. Вот что будет: "Он приходит в себя от боли, мычит и начинает дергаться. Звук скотобойни из фильмов (…) нестерпимо пахнет жареным мясом, палеными тряпками, горелыми волосами, плавящейся синтетикой (…) огонь хрустит, как будто это не человек, а полено. Запах приобретает ноты прожаренности, какой-то готовности и становится совершенно невыносимым".
>Ну а кого сожгли живьем, не жалко. Кого надо, того и сожгли, сами узнаете, перед этим прочитав всю книгу.
А так текст нежный и совершенно не холодный, как показалось некоторым критикам. Наоборот, очень тактильный. Вот одна героиня руками в перчатках тонкой кожи щупает мужика за жопу, обтянутую дорогой костюмной шерстью, "ей нравится это ощущение рук в перчатках тонкой кожи, которые касаются дорогой костюмной шерсти, под которой объемные твердые мышцы".
Вот другая "находит сигареты и зажигалку в гладкой шелковистой прохладе кармана шубы", вот герой надел пальто на голое тело и чувствует "хрупкий момент зимней ночи, его ощущения от шелковой подкладки пальто и холода", а другой идет босиком по квартире, где "гладкие доски пола сменяются упругостью ковра и сменяются теплотой кухонной плитки".
Всем писателям полезно взять на заметку этот диалог:
"- Ты, кстати, придумал, как назовешь книгу?
- Думаю про MoneyFest. Как Манифест, только состоит из двух английских слов "Деньги" и "Фест", как фестиваль (…)
- Ты вот книгу для чего пишешь?
- Хочу, чтобы меня пригласили писать колонки в журнал по пятьсот долларов за штуку".

А чего добился ты?

20. Учебник невлипания
Павел Пепперштейн "Эксгибиционист"

"Эксгибиционист" в данном случае восходит к слову exhibition, то есть выставка. А подзаголовок "германский роман" обусловлен многими факторами, самым очевидным из которых является тот, что описанная в нём выставочная траектория Павла Пепперштейна и группы "Медицинская герменевтика" пролегала по немецким землям.
"Писание мемуаров или автобиографий это тоже акт эксгибиционизма, и мне приходится преодолевать определенное внутреннее сопротивление, работая в этом Жанре. Ведь мне гораздо больше нравится наблюдать за чужими жизнями, чем излагать свою".
Не только автор, но и текст за ним вовсю сопротивляется тяжеловесной линейности автобиографического жанра. Следующие после неизбежных глав о детстве художника и свойственных этому периоду инсайтах описания арт-похождений, выставок и трипов перемежаются отрывками из медгерменетвтических бесед и "Мифогенной любови каст". А также стихотворными текстами (собственными и ближайших соратников), которые вряд ли были бы уместны в составе поэтической книги, но отлично идут в качестве интермедий, подобно маринованному имбирю в японской кухне. Концептуальный дискурс немыслим без словарей и списков, и здесь их тоже достаточно - перечни священных для "Медгерменевтики" книг, одежды из проекта капсульной коллекции (Платье "Ангел, съевший русалку", пиджак "Цивилизация святого пара") или неснятых фильмов, существующих в воображении автора (например "Бомж-следователь", "Ужас новостроек", "Город толстых" или "Sex Under Drugs"). Разумеется, большое внимание уделяется воспоминаниям о фигурах художественной сцены - как широкоизвестным звёздам типа Владислава Мамышева-Монро, так и нелепо пропавшим в истории, вроде одной половины одесского арт-дуэта "Мартыганы", любителя украинского борща и производства пластилиновых объектов. "Они сделали попытку переселиться в Москву, но потом что-то странное произошло. Видимо, не нужно было Игорю Стёпину расставаться с ложкой, которой он ел борщ. В какой-то момент в его руке вместо ложки оказалась вилка, и закончилось это скверно. По слухам, как говорит легенда, он убил кого-то этой вилкой и скрылся после этого в неизвестном направлении".
Из стен швейцарской тюрьмы, заказ по росписи которых выполняет герой "германского романа", из арт-резиденции в мрачном "Замке одиночества", построенном "в восемнадцатом веке для эротических развлечений герцога Баден-Вюртембергского" мы переносимся то в "республику счастья" Казантип, то в советские дома творчества, в детские годы автора. Одна из самых любопытных глав книги описывает переделкинские и коктебельские писательским структуры, а также их обитателей (Анастасию Цветаеву, которая "целиком и полностью попадала под определение "Баба-Яга", Арсения Тарковского, к которому "подъехать… на хромой козе было невозможно", Мариэтту Шагинян, "которая тоже была крайне злобной, ещё хуже, чем вышеописанные злобные старухи и старики").
Достаточно в книге и метких жизненных наблюдений, например, по поводу животного мира. "Один раз кот моих знакомых по имени Пират уничтожил книгу пьес Ионеско с помощью своего шершавого языка. Это крупное и щедро опушенное животное пристроилось к раскрытой книге и яростно лизало ее страницы до тех пор, пока в толще книги не пролизалась огромная неряшливая дыра (...) в другой раз собака, которую Милена встретила зимой на холодных улицах Праги и привела домой, растерзала в клочья самодельное издание Хармса с оригинальными иллюстрациями Кабакова. Видимо, животные (во всяком случае, те, что живут рядом с нами) желают видеть в человеке существо логическое и отвечают актами вандализма на любую попытку людей культивировать в себе абсурдистское начало". С радостью подтверждаю, что это действительно так: единственной книгой, подвергнувшейся атаке со стороны зубов моего кота, стал сборник заданий ЕГЭ по русскому языку, а уж в нём абсурда и бессмыслицы столько, сколько и представить себе не могли никакие Беккет с Кафкой.
В длинном списке этого года я уже рассматривала произведения, повествующие о профессиях от первого лица - о врачах скорой помощи или о волонтёрах поискового отряда. Опыт одного из наиболее успешных представителей современного искусства, разумеется, ничуть не менее ценен. И он тоже может прийтись по вкусу не всем: если в описаниях врачебных будней триггером для жаждущего "доброго и светлого чтения" читателя является так называемая "чернуха", то "Эксгибициониста" противопоказано читать людям, чувствительным к чьей-либо врождённой привилегированности. Их вряд ли порадует история мальчика, который был назван "в честь Пауля Клее и Пабло Пикассо", проводил детство на фоне живописных пейзажей писательских резиденций и в мастерских самых важных художников своего времени, а после "не показавший господину директору ни одной работы, договаривается о большой выставке в легендарнейшем местечке Западной Европы!".
Самое значимое в данной книге, конечно же, не описание объектов медгерментевтических выставок, не байки о советских писателях и патриархах неофициального искусства, не сочные и красочные трипрепорты и даже не исходящая от текста расслабленная жизнерадостная витальность. История художника в "Эксгибиционисте" подаётся не как путь (в биографическом плане она как раз полна белых пятен), а как метод, и этот метод был обозначен ещё старшим поколением концептуалистов как "невлипание". Один из его аспектов - персонажность, мастерски освоенная ещё Ильёй Кабаковым и Виктором Пивоваровым: "собирается конструкт под названием "персонаж", которому всё это дело делегируется. Это может спасти рассудок человека. Выстраивается метапозиция, и возникает необходимый эффект отстранения, который решает сразу несколько проблем. С одной стороны, он решает терапевтическую проблему, препятствует сойти с ума. А с другой стороны, он решает эстетическую проблему - как вообще подавать, в каком качестве репрезентировать данный опыт".
Разделение между П.П.-художником и П.П.-писателем проводится в тексте напрямую, периодически появляется и "киношник" Пётр Петербург, выдвигающий технические требования на случай экранизации книги, да и сам псевдоним "Пепперштейн" восходит к роману Томаса Манна "Волшебная гора", вот и ещё один привет Германии. Читатель только начинает размокать в кислотном дискурсе, ознакомившись с рассказом о том, как употребили снадобье доктора Хоффмана, привезённое от самого Тимоти Лири, трое небезызвестных в арт-среде персонажей и ещё несколькими подобными историями, как автор заявляет: "я всегда с глубоким отвращением относился к идее психоделической революции (…) попадают пальцем в небо те обозреватели, которые, по причине собственной психоделической некомпетентности, называют некоторые мои тексты или рисунки "кислотными". Я всегда критически относился к кислотным эффектам и к радужной кислотной эстетике". Лоскутность, калейдоскопичность и внутренняя противоречивость текста "Эксгибициониста" абсолютно оправдана в том плане, что не даёт никуда "влипать" ни читателю, ни автору. Беседы и путешествия, инсталляции и рисунки, случайные встречи и прочные связи оказываются одинаково ценными и не имеющими значения. К каким печальным последствиям приводит чрезмерное влипание, можно узнать из главы, посвящённой съёмкам фильма "Звук Солнца".
>Позицию автора можно прояснить, ещё не осилив и сотни страниц: "искусство всегда оставалось для меня лишь средством: средством запечатления или же одним из инструментов познания, но фетишизировать искусство, превращать его в символ веры, в объект страстного почитания - к этому я не склонен. Я также вполне равнодушен к своей роли в искусстве: мне безразлично, кем объявят меня историки и долго ли будут помнить меня потомки … хочу я от него вполне конкретных вещей - любви и денег. Первое важнее второго". "Эксгибиционист" составит отличную пару "выстрелившему" четыре года назад сочинению Александра Бренера "Жития убиенных художников", эти два произведения являются проводниками двух совершенно противоположных стратегий, и дело тут далеко не только в коммерческой успешности, как раз-таки этот фактор мобилен в зависимости от ситуации. Любому, кто собирается заниматься тем, что именуется "современным искусством", следует поместить своё тело между двумя этими книгами и посмотреться в зеркало. Его путь будет протекать где-то между ними, если, конечно, не придумать способ обойти законы гравитации.