14 часов 88 минут

Рассказ опубликован в сборнике "Русские женщины" (Изд-во "Азбука", 2014 г.)

Уличные художники все как один старые и похожие на троллей из скандинавской мифологии. Летом еще ничего, а зимой вообще не различишь, мужчина это или женщина, потому что на каждом надето по несколько кофт и курток, а сверху ватник или бушлат. И штанов на каждом надето помногу, и носков, и по две или три шапки, и капюшон, и большие теплые боты. Они одеваются тепло, как рыбаки, которые едут на Ладогу ловить рыбу подо льдом. А попробуй посиди весь день на холоде без движения. Они так же ловят прохожих – закидывают удочку, завлекают и приманивают на рекламу: кому портрет нарисуют, а кому – шарж. И бывает по-разному: когда клюет, а когда не очень.
Дядек вообще-то мало: два или три, в основном женщины: все беззубые, с обветренными грубыми лицами и красными рабочими руками. Раньше было примерно поровну, а за последние лет десять большинство мужчин сошло с дистанции, по-простому говоря, поумирало, не только от водки, но в том числе и от возраста: русский мужской пол после шестидесяти лет дружно выходит из вагона. А женщины едут дальше. А куда им деваться? У многих, между прочим, дома уже нетрудоспособные, но пока что еще – полуживые – мужья на хозяйстве и взрослые дети разной степени запущенности, придурочности и инвалидности. Сильно повезло только Любе Толстопузовой, миниатюрной беззубой шаржистке. Ее единственный сын, еле закончивший школу и состоявший на учете в ПНД, выступил в передаче «Минута славы», где, стоя на голове на башне из десяти унитазов, исполнил неожиданно сильным шаляпинским басом гимн России, сам себе при этом аккомпанируя на аккордеоне. Весь зал вместе с членами жюри был вынужден встать, Хазанов, Боярский, Масляков и Гузеева разом нажали кнопку «ДА» – и Алексей Толстопузов стал победителем конкурса, получив всенародное признание и приз в миллион рублей. Деньги он не проколол и не пропил, а распорядился ими порядочно. Часть отдал матери «на зубы» и новую машину «Лада Приора» - их ржавая «копейка» уже много лет стояла на даче посреди огорода и в ней прыгали лягушки и хранились закатанные банки с огурцами.
Валентина Баскакова на рабочем месте, то есть на улице, в ватных штанах, заправленных в боты 44-го размера, тоже выглядит как шпалоукладчица пятидесяти шести лет. Она не очень высокая, но крупная, фигуру имеет слоноподобную: с тяжелыми широкими руками и ногами и огромным, совсем не женственным, а каким-то бесформенным каменным задом. И вот она непостижимым образом располагает его на крошечной игрушечной табуретке и, крепко усаживаясь, сильными уверенными движениями набрасывает портреты праздных заказчиков, изредка бросая на них из-под нависшего лба быстрые цепкие взгляды маленьких глаз. Клиенты охотно садятся к ней, они чувствуют спокойную уверенность и опыт; проколов и срывов у Валентины не бывает, довольные клиенты без сожаления отдают денежки и благодарят. С первого взгляда никогда не скажешь, что эти грубые немолодые девушки, которые за считанные минуты изящными движениями изобразят тебя таким, каким ты всегда хотел бы быть, живописно расположившие в самом центре Невского свой художественный стафф, занимаются тяжелой поденщиной и таскают свой скарб на себе, как Мамаша Кураж, через весь город. А в туалет ходят в ближайший «Макдональдс» или «Чайную ложку» за пару кварталов, а едят то, что из дома принесут, здесь же, на коленке – иначе разоришься. Но никто не жалуется: профессиональная этика не позволяет. И о личной жизни не принято болтать. Все они сидят здесь 30 лет, друг у друга на глазах поседели и потеряли зубы, можно сказать.
У Валентины когда-то было несколько молодых и красивых мужей, но давно, еще задолго до Путина и Ельцина. А последние годы – только любовники – тоже молодые и красивые, но все как один – «чурбаны» – то есть лица нерусской национальности. Звали их так: Бабек, Мехман, Гасан, Мисак, Абибула и даже Аблез и Махач. Все не упускали случая над этим поржать, намекая, что «облез» – это вообще-то глагол, «махач» – по-гопницки означает «драка», а Мехман – это никакое не имя, а еврейская фамилия: Мехман Исаак Абрамович, начальник общего отдела. С каждым из этих граждан у Баскаковой происходили бурные и страстные отношения по одному и тому же сценарию. Первый акт: романтический ужин при свечах (включая совместное распитие спиртных напитков). Второй акт: переселение гостя нашего города на другой день после вечера с вещами в квартиру Валентины на неопределенный, но как можно более длительный срок. Третий акт: выселение любовника с выбрасыванием его вещей через окно на улицу, сопровождаемое гортанными криками и угрозами последнего и беготней по лестнице. Примечательно, что взрослый сын Валентины – Федот – добрейшей души человек – всегда в подобных случаях брал сторону гонимого, помогал собирать ему вышвырнутые во двор пожитки и пытался занести их обратно в дом. Федот безоговорочно жалел и любил все живое – от бездомных жаб, крыс и тараканов до материных любовников-паразитов и своей овощеподобной бабки, которая, когда еще была в силе, а Федот мал, не уделила ему ни грамма внимания и цинично заявляла дочери, мечущейся с дитем на трех работах: «сама родила дебила – вот теперь и крутись, нечего было мужикам жопу подставлять».
Федот вырос и, как в сказке, превратился в ладного и обаятельного, хотя и несколько неряшливого и беспечного, но по-прежнему бесконечно доброго парня, а бабка уже десять лет как валялась в памперсах в отдельной комнате, ничего не соображала, а примерно раз в год вставала, как зомби, чтобы, проявив потустороннюю нелюдскую силу, сокрушить все вокруг – «учинить дестрой» – как говорила Валентина, и снова рухнуть на пол. При этом бабкино тело было ухожено дочерью и внуком, всегда намыто в душистой ванне и одето во все чистое и даже нарядное. Однажды Валентина с Федотом как-то нарядили бабушку после ванны в какие-то пышные кружева, надели бархатную шляпу, посадил в кресло, и Валентина написала с нее портрет: получилось, как у старых голландцев – «портрет старухи», холст, масло, такой-то год.
В том, что бабка превратилась в недееспособную единицу, был свой бонус, даже не один: зато она никуда не лезла, физически была не способна мешать личной жизни дочери, а также сплетничать о ней по телефону со второй своей дочерью, сводной сестрой Валентины (старше на 10 лет), проживающей в Мартышкино. Надо сказать, что у них обеих сама профессия Валентины была презираемой и вызывала осуждение: порядочная женщина должна ходить на службу в учреждение и работать бухгалтером или учителем. А если она картинки «малюет» или что она там еще «калякает» - значит, бездельница. А на улице сидит и с посторонними мужиками общается – проститутка.
А теперь моральный фашизм рухнул – так же внезапно, без борьбы и сопротивления, как когда-то советский строй. Союзница режима, то есть сестра, с падением его главного оплота, то есть бабки, пыталась было переломить ситуацию в свою сторону и оформить над матерью липовое опекунство с целью захвата квартиры, но маневр не удался. В доме Валентины установилась долгожданная свобода воли и наряду с этим – атмосфера традиционного обрядового поклонения тирану. В этих условиях уход за телом бабки, усиленное питание и содержание его в образцовом виде по сути носило ритуальный характер и было наполнено примерно тем же смыслом, что и уход за телом Ленина в мавзолее, несмотря на то, что созданный им строй рухнул.
В начале осени Валентина познала тихое семейное счастье. Ее голос источал не гнев, матюги и проклятия в адрес очередного «хачилы», чьи неблаговидные намерения она только что пресекла, а покой и довольство. Новый ее возлюбленный Аблез, выходец из далекого горного села Мугарты, уже перенес к ней свои пожитки и, подобно тульскому левше, сидел и мастерил «инсталляцию» - специальный девайс для африканских тараканов, которых они вместе приобрели в лавке зоологического музея, да так высокохудожественно и круто, что смело можно отправить на выставку мелкого ручного деревянного зодчества и не только. В квартире у Баскаковых уже не первый год длился перманентный ремонт, но в лучшей комнате, где не было лесов и разорения, на буфете в окружении раритетов вроде авторских натюрмортов с маками и стеклянных котиков теперь находилось чудо непередаваемой красоты: гиперреалистично выполненная миниатюрная копия ленинградского сортира времен социализма, в целом напоминающая объект концептуалиста Кабакова, только лучше. То, что этот фрагмент квартиры старой коммуналки, было передано точно. Только там может так высоко под потолком висеть ржавый бачок; еще кое-где сохранились такие, с плоской алюминиевой плетеной цепочкой, заканчивающиеся фаянсовой каплеобразной гирькой. Самый главный объект – унитаз – был самый настоящий, с крышкой и стульчаком, из магазина игрушек, но не какое-нибудь там гламурное фуфло, а со ржавыми потеками и подозрительными коричневыми разводами. При этом стенки заведения до половины высоты были обиты обожженной паяльником вагонкой и покрыты лаком (вагонку имитировали большие разжигательные каминные спички), а сверху, до потолка, стены были выкрашены столь привычной всякому русскому глазу противной грязно-зеленой краской. Картину завершала самая трогательная деталь: справа от толчка – пачка нарезанной газетной бумаги на крошечном гвоздике. Посреди всего этого великолепия вольготно, по-хозяйски расположились три таракана величиной с ладонь. Один из них забрался в толчок и, опираяь передними лапками, весело выглядывал оттуда, шевеля усами. Двое других иронически смотрели на него снизу, время от времени поворачивая бошки к людям, как бы приглашая полюбоваться на выходку их остроумного и озорного собрата Зрелище ошеломляло пропорциями, создающими полную иллюзию того, что в небольшом помещении ворочаются три огромных чудовища величиной с крупную собаку. Тут же рядом, скромно потупившись, стоял Аблез, молча наслаждаясь произведенным 3D эффектом. Валентина была в восхищении: вот это да! Куда там тульскому мужику со своей сраной блохой и Кабакову со своим концептуальным сортиром, да они просто лохи по сравнению с умельцем из аула Мугарты (Дербентский район). По-русски Аблез вообще не говорил и почти ничего не понимал. В метро не ориентировался, а на улицу ходил только за куревом до магазина шаговой доступности. В Питер он прибыл пару месяцев назад и, шляясь по Невскому, прибился к Валентине, которой он приглянулся как модель благодаря внешности: она почему-то находила его красивым. По уши влюбившись с первого взгляда, она тут же привела бессловесного красавца к себе домой на Марата, где он и остался, помогая по хозяйству по мере сил и даже слегка продвигая замерший на мертвой точке ремонт-долгострой, из-за отсутствия рабочей силы трансформировавшийся в дестрой. Валентина к своей любви относилась трепетно: не премывала молодому любовнику кости на все лады, как обычно, приобрела ему приличную рокерскую косуху с бахромой в хорошем состоянии в магазине «Мир Секонд-Хэнд» и каждые выходные, как по расписанию, водила его по паркам, музеям и концертным залам, приобщая к ценностям культурной столицы. В филармонии и оперном театре, в малом театре оперы и балета Аблез при первых же звуках оркестра немедленно засыпал, следом засыпала и Валентина. Так они и дрыхли на пару весь концерт – до, можно сказать, заключительных аккордов, время от времени всхрапывая – особенно громко – Валентина: протяжно и с присвистом, и, если храп попадал в драматическую паузу между аккордами, в сторону пары раздавалось возмущенное шиканье культурных завсегдатаев и истинных ценителей классической музыки.
Аблез безропотно посещал вместе со своей подругой все музеи, включая зоологический, артиллерийский, пожарного искусства и железнодорожный. В музее гигиены однажды произошел небольшой казус. У стенда, посвященного пагубным последствиям беспорядочных половых связей, молодой горец вдруг ткнул пальцем в изображение женской вульвы с признаками сифилиса и громко произнес неожиданно длинную тираду, повергая в изумление смотрительницу, сидевшую в углу.
- Зачэм чужой баба пызда ебат? Нада ышак ебат! Гыгыена – нада чисты ышак ебат! Баба – грязни свеня, зачэм баба пэзда ебат! У нас в горы все ышак ебат! Кто гаварыт что не ебат ышак – врет!
Ну и как же, учитывая все это, горный Аблез за пару месяцев пребывания в культурной столице проникся ее духом настолько, чтобы суметь изобразить макет нашего питерского ретросортира столь детально и специфично? Каким образом провидение вложило в него идею решения этого проекта – остается загадкой, но факт остается фактом.
В связи с этим Валентина решила, что неотесанный горец – это волшебный восточный сосуд, в котором за темной, закопченной, но, тем не менее благородной патиной скрывается большой художественный талант. Она начала давать ему уроки графики. Видя некоторые успехи своего подопечного, она частенько теперь пропускала рыбное вечернее время на Невском, предпочитая студийные занятия с любимым.
Бабка-овощ доживала свой срок. Участковая врачиха еще полтора месяца назад сказала, что осталось 2-3 дня, и дала все инструкции. Погромов больше не было, бабка уже сама даже не переворачивалась, но тем не менее жила.
Аблез больше не занимался ремонтом: он берег руки и чувствительность пальцев к итальянскому карандашу. Каждый вечер, когда Валентина засыпала, он выходил на улицу «пагулят». Прогулки были слишком продолжительными для моциона перед сном, и регулярные отлучки «мужа», как она стала называть своего сожителя, наконец стали ее слегка тревожить. Несколько раз после его возвращения с прогулок она пыталась было пристать к нему, требуя ласки, но тот отворачивался к стенке и моментально погружался в сон. А последнее время так и вообще, приходя с улицы, ложился не с ней, а в раздолбанной ремонтом комнате, на засыпанный штукатуркой диван. Во всем остальном жизнь шла своим чередом. Днем Аблез никуда не ходил, сидел дома, смотрел телевизор или рисовал. Валентина хотела было снарядить мужчин на картофельное поле в совхоз Бугры: там за помощь в сборе картошки каждому разрешалось взять мешок себе – хватило бы на зиму. Но в Бугры поехал один Федот с товарищем; принес домой в результате полмешка – половину отдал другу: тому надо больше, там в семье, кроме него, еще четверо, и мать одна. Валентина раскричалась на Аблеза тогда в первый раз: весь день сиднем сидел, а мог бы тоже съездить, не переломился бы. И потребовала, чтобы на неделе оба отправились в Левашово за капустой – те же условия. И заранее взяла у подруги Любаши вторую электрическую мясорубку с насадкой для шинковки, чтобы быстрее нарубить. В результате встали в пять, к открытию метро, и поработали таки весь день на поле. И действительно, принесли Валентине по мешку капусты на брата. На энтузиазме, пока горело, Валентина сама нашинковала и засолила аж весь мешок сразу – получилось два ведра и кастрюля. Ну, а второй – пусть стоит пока, вместе потом нарубим, быстрее будет – успеется. Только один раз Аблез не вышел на ночной моцион – когда вернулся с капустного поля. А уже на следующий день все пошло по-прежнему.
Валентина лежала без сна. В голову лезли нехорошие мысли, которые никак не хотели структурироваться в какую-нибудь хоть сколько понятную картину, и это было особенно неприятно, Федот тоже заметил ночные отлучки постояльца, но в голову не брал, все больше шутил, намекая на готичность вида, которую тот приобрел, живя в Питере. И то правда, к поздней осени горный Аблез сделался похож на гота: длинные черные волосы ниже спины, бледное, словно выбеленное, лицо, высокие гады с распродажи в магазине «Кастл Рок». – На кладбище ходит, – шутил Федот. Но Валентина не понимала подобных шуток. Она предположила, не связано ли это с наркотиками, так как считала, что все непонятное, непостижимое и скрываемое имеет отношение именно к наркотикам. Но Федот только посмеялся, объяснив матери, что ни один дурак не понесет наркоту и не пойдет за ней под покровом ночи, потому что все это прекрасно делается и днем, а ночью спалиться как раз больше шансов.
Мысли о регулярных тайных изменах «мужа» по ночам Валентина не допускала, а вот Федот вдруг вспомнил, что горный Аблез, идя по улице к ближайшему магазину, всегда с интересом вчитывается в развешанные на столбах объявления типа «Познакомлюсь с мужчиной сегодня. Света» и фотографирует их на телефон. И даже рано утром, когда они, едва продрав глаза, шли к метро, Аблез не преминул раза три-четыре щелкнуть своей «нокией»: «Встречусь сегодня срочно. Юля», «Жду в гости 24 часа. Замира», «Красавица Даша, круглосуточно. Сауна». Федот тогда еще подумал вслух: сколько, интересно, платят чуваку, который каждый раз выдумывает все новые формулы легкой продажной любви? И сам поневоле поймал себя на том, что следит за обновлениями: тексты и в самом деле все время были разные – креатив бил ключом: «Нежная и ласковая. Звони сейчас. Ирина», «Мухаббат. 24 часа», «Жду на кино, вино и домино. Ева».
О том, что горный Аблез может воспользоваться этими объявлениями в своих интересах, Федоту, разумеется, и в голову не пришло. Он был уверен, что любой нормальный парень воспринимает подобную уличную рекламу скорее как девиант-арт, забавный редимейд, чтобы поржать, и не более того.
От души поржал он и тогда, когда однажды застал Аблеза за странным занятием. Тот сидел в дальней раздолбанной комнате среди мешков с известью и шпатлевкой и звонил, судя по всему, по тем самым номерам: - Алё, это Гоги, – почему-то говорил в трубку Аблез, – а сколка у вас стоит баба ебат?
Выслушав, по всей видимости, нравоучения диспетчера с той стороны, что, мол, приличные люди так не выражаются, а надо говорить «я хочу отдохнуть, расслабиться», через паузу он вопрошал:
– А члэн в жопа дает?
Федот тогда и сам готов был поучаствовать в розыгрыше и, позвонив по одному из номеров, спросить что-нибудь такое, от чего диспетчерша поперхнется от стыда, но Аблез быстро свернул инцидент:
- Хотель телка снят, но их главный меня нахуй послаль, – сказал он. А Федот и тогда тоже подумал, что это шутка и с чувством юмора у горца все в порядке.
С матерью Федот делиться своими наблюдениями не стал, а решил исследовать проблему своими силами. За пару дней перед операцией он предупредил Валентину, что идет гулять на проводы друга в армию. Весь вечер просидев у монитора в компьютерном клубе «Empireal», около десяти вечера он занял пост в доме напротив, чтобы видеть, как Аблез выйдет из парадной. Тот вышел, когда на часах было 22-20. Отпустив его вперед, Федот тихо вышел и незаметно пошел следом на безопасном расстоянии. Больше всего он боялся, что тот, почуяв слежку, обернется: так бывает, когда оба – преследуемый и следящий – напряженно боятся одного и того же. Чтобы не думать об объекте, Федот считал движущиеся навстречу машины. Автомобильное движение и ветер, шелест еще не опавших листьев заглушали шаги. Шли они долго, не менее часа. По Троицкому мосту двигались небольшие группы молодежи – все больше навстречу, нежели вслед. Это дало возможность незаметно перейти мост. О том, куда направляется преследуемый, Федот не думал, так как он вообще старался как можно меньше думать о нем, стараясь идти тихо и четко, как робот, не упуская из виду движущийся объект. В парке у Горьковской было светло от фонарей. Там пришлось немного приотстать и идти параллельно, в темноте. Ветер усилился: чувствовалась близость Невы. Сад закончился. На скамейках у темного зоопарка сидела то ли подгулявшая школота, то ли учащиеся путяг и ставили песни с телефона. Песни были почему-то из ротации «Нашего Радио», которые были популярны 10-15 лет назад: из репертуара групп «Жуки», «Сплин» и «Смысловые галлюцинации». Аблез, не попадая на глаза никому, пошел вдоль ограды зоопарка, внезапно остановился, подошел к дереву, отлил, отошел еще на пару шагов вперед и, резко присев, разгреб руками дерн и палые листья под оградой. Федот, притаившийся практически в двух шагах, прекрасно разглядел довольно глубокий и широкий подкоп, в который ловко пролазил Аблез. Федот последовал его примеру. Территория зоопарка была освещена мягким светом фонарей, пахло неволей, навозом и звериным теплом.
В этой части зоопарка жили копытные: ламы, куланы, бараны и зебры. Федот с удивлением понял, что он здесь почти все помнит и знает – вон там, за вольером с ламами живет его знакомый – одинокий винторогий козел с человеческими глазами и фантастическими рогами, похожий чем-то на старого еврея, а вон там – семейка веселых симпатичных лошадок-куланчиков. В голову пришло, что не далее как сегодня утром он прочел в Интернете новость, как какой-то мужик-шоферюга по фамилии Кулан подрался на дороге с женой крупного чиновника Черкасова, и, получив от нее в табло, теперь подает в суд. Федот всегда знал, что люди хуже зверей и что в клетках надо держать как раз-таки именно их.
Аблез между тем в один момент открыл вольер с осликами и по-хозяйски вошел в него. Тут же раздался оглушительный трубный вопль: ИА! Встрепенулись и зафыркали соседи слева, справа и напротив и вновь затихли. Аблез что-то сказал по-своему, цокнул языком, и ослик послушно поднялся ему навстречу. Горец разулся, сняв высокие ботинки и носки. Он всунул задние ноги осла в берцы и затянул шнурки. Затем он не спеша спустил штаны – в свете фонаря Федоту хорошо был виден его напряженный член. Крепко прихватив осла за бока, он подошел к нему вплотную и засадил ему, делая возвратно-поступательные движения. Федот смотрел на это отстраненно, как на театр теней. Затем достал телефон и включил видеозапись. И не прекращал снимать до тех пор, пока осел не был разут, а Аблез, взяв в свои боты в охапку и заперев вольер, не выполз за ограду. Обувшись и замаскировав лаз, он отправился в обратный путь. Федот отодвинул дерн, вылез и вызвал такси к Планетарию. До развода Троицкого моста оставалось полчаса. Через пятнадцать минут водитель привез его домой, на Марата.
Еще с улицы он понял: что-то произошло. Свет горел во всех комнатах, в бабкиной комнате окно было раскрыто настежь. Мать стояла в коридоре, на сквозняке, ее била дрожь. Но при этом она довольно спокойно сказала Федоту, что бабка час назад как умерла, что она все грязное уже вынесла на помойку и ждет Федота, чтобы бабушку обмыть. Они решили подождать до утра – они же вполне могли обнаружить мертвую бабку не ночью, а именно с утра – так и было бы, если бы они сейчас спали, а они должны были спать. А то начнешь звонить – сразу приедут и те, и эти, и начнется: делай то, делай это, – а силы где взять? Лучше все же сейчас хоть немного поспать, а утром заниматься похоронами. Да и Аблез придет – поможет: надо же будет бабушку вниз спускать, гроб нести и все такое.
– Мать, гони его в шею и забудь о нем, – неожиданно жестко сказал Федот, раньше всегда встававший на сторону чужого. До Валентины не сразу дошло, что сын знает нечто такое, чего еще пока не знает она. Она сидела и моргала глазами, тупо глядя на Федота.
– Ты знаешь, где он? Куда он ходит и что делает по ночам?
– Нет, – промямлила Валентина, – а что? Куда? Наркотики?
– Сама ты наркотики! – отрезал Федот, – знаешь, куда он ходит? Ишак ебать, вот куда!
Пытаясь улыбнуться, Валентина скорчила жалкую гримасу: – Ну, неудачно пошутил он тогда, помню. Ты же сам смеялся тогда, Федот! Когда он… когда мы…
– Мать! Я только что видел сам то, что я тебе сказал. На, смотри! – Федот слил запись с телефона на компьютер и поставил на большой монитор, – зырь!
Валентина побледнела. Федот вовремя придержал ее за плечи и накапал корвалол.
– Налей лучше водки мне, сынок, а то в голове как спазм какой-то, – тихо попросила Валентина. Они выпили, не чокаясь, по маленькой двадцатипятиграммовой рюмке. В дверях зашевелился ключ – вернулся Аблез. Он ничего не почувствовал: ни того, что в доме смерть, ни того, что его ожидает щекотливый разговор. Не разуваясь, зашел в туалет, не запирая дверей, шумно помочился, пошел на кухню, взял из холодильника крабовую палочку и стал жевать. Валентина вышла навстречу – растрепанная, в халате:
– Ну и что ты делал, где ж ты был, по ночам ходить-то не ссыкотно? – спросила она недобрым голосом.
– Где быль – там нет! Где-где! Гуляль! Ышак ебаль! – и рассмеялся, показав ровные белые зубы.
Валентина с перекошенным лицом метнулась к нему, но ее перехватил Федот, встав между ними. Аблез, оттолкнув Федота так, что от отлетел к стенке, с размаху ударил Валентину по лицу и, оскалив зубы, схватил ее за горло и стал душить:
– Сука! Грязны пьяны свеня! – Валентина захрипела. Это еще больше раззадорило горца – он с остервенением стал плевать ей в лицо и сжимать горло, со всей силы упираясь коленом в живот. Глядя на обмякшую мать, Федот с трудом поднял с полу мешок с цементом и со всей мочи обрушил его на голову душителя. Раздался хруст, и через мгновение руки, сжимавшие горло Валентины, разжались. Аблез лежал, вывернув голову набок, глаза были открыты, изо рта на пол стекала кровь. Федот плеснул в лицо матери водой, она застонала. Он помог ей подняться. Они оба подошли к телу, замершему в неестественной позе, и поняли, что оно мертво.
– Шея сломана, – констатировал Федот.
– Так, Федот, надо вызвать скорую.
– Это разве что тебе, – кстати, как ты? – Федот ощупал лицо и шею матери, – вроде, все цело. Никуда не звони, надо разобраться: два трупа в доме – это тебе не пачка печенья: утро вечера мудренее.
– Так уже и есть утро, – вздохнула Валентина.
– Есть план, – бодро сказал Федот. – По-любому, хороним бабулю: приезжают врачи, вызывают ментов…
– Как – ментов? – растерялась Валентина, оглядываясь на мертвого.
– Потому что так положено: чтобы зафиксировали, что нет насильственной смерти. Так всегда делается, алгоритм такой, так что этого… ослоеба мы пока в диван засунем.
Валентина молча смотрела на сына.
– Не бойся, я все продумал. Бабушке напишут справку, я поеду за свидетельством о смерти и заодно куплю гроб. У Цветницкого недавно дед помер, я с матухой везде ездил. Они деда в морг не сдавали: он у них дома в гробу на столе лежал, я видел.
– Федот! Что ты несешь? – Валентина закрыла лицо руками, а если бы могла и ногами, то и ногами бы закрыла.
– А чего? Может, ты хочешь в тюрягу из-за своего чуркамбеса? Или, может, хочешь чтоб я сел? От армии меня отмазала, зато в тюрьму спровадила.
Валентина разрыдалась.
– Хватит, – Федот обнял мать. – Короче: этот мудила пока полежит в диване, а потом мы его вместе с бабушкой похороним – заодно.
Все прошло гладко: «четко по сценарию», – подытожил Федот, когда два дюжих дядьки привезли в квартиру гроб – самый большой из имеющегося в наличии стандарта. Валентина залезла на антресоли, сбросила сверху пыльный матрас, сняла наматрацник. В него, как в саван, засунули тело горца. Валентина взяла суровые нитки, собралась зашить мешок.
– Мать, ты что? – подскочил Федот. – А бабушка?
Бабка хоть и была почти вдвое меньше кавказца, но двоих уложить в гроб не представлялось возможным.
– Целиком не получится, придется нарезать, то есть укомплектовать частями.
Они вдвоем отнесли бабку в ванну, и самую страшную работу Валентина взяла на себя. Она довольно неплохо знала анатомию – кости, суставы, сочленения тела она изучала в художественном училище. Отчленяя конечности от туловища, она наносила топором точные сильные удары, стараясь попадать между костной тканью, между суставами и сухожилиями. Ноги и руки отдельно укладывались по периметру, с трудом, но можно было втиснуть туловище, а вот голова никак не хотела влезать – не было для головы места – и точка.
– Задача не имеет решения! Ладно, с головой разберемся. Главное, все остальное упаковалось – я, если честно, не ожидала, – с облегчением сказала Валентина.
В дверь позвонили. Мать и сын замерли и затаились. Потом позвонили еще и еще. Затем звонок стал звонить непрерывно – кто-то держал на нем палец, не отпуская.
Валентина схватилась за сердце. Федот на цыпочках подкрался к двери и посмотрел в глазок.
– Это дворничиха, урючка. Что лестницу моет: воды, наверное, хочет набрать. Надо открыть: у нас везде свет горит, она же видит, что дома кто-то есть.
Валентина закрыла дверь в ванную и пошла открывать. На лестнице стояла Гульнара, таджичка, с двумя ведрами.
– Хозяйка, дай воды набрать, мыть надо.
– Проходи. Горе у нас: бабушка вчера умерла, мама моя.
– Ой бой! Ай пахта, джын пахта! – запричитала Гульнара. – Ай беда, хозяйка, ай-ай, и пошла на кухню за Валентиной, минуя ванную.
– Я там в ванне белье замочила. Описалась она перед смертью, – сказала Валентина, помогая таджичке переливать воду из кастрюли в ведра, – вот на кладбище едем, машину ждем.
Таджичка, благодаря и кланяясь, пошла обратно на лестницу. – Ой, тут еще расписаться надо, что я у вас убирала, – протянула она листок Федоту. Тот, улыбнувшись, поставил в обходном листе подпись «Генрих Гиммлер», а в графе «время уборки» – «14-88».
– Правильно, что впустили. А то бы она сказала, что у нас свет горел, а мы не открыли – лишние подозрения.
Гроб с некоторыми усилиями закрылся с обеих сторон на два замка.
– Так, молоток давай и гвозди. Надо еще забить для верности.
Забивала гвозди тоже Валентина. Несмотря на бардак, у нее всегда все было, весь необходимый хозяйственный стафф. Во всех хозяйственных делах она смолоду привыкла рассчитывать только на себя и привычно делала всю мужскую работу по дому.
Валентина переложила голову в кастрюлю, из которой она помогала урючке набирать воду, и тщательно вымыла ванну невыносимо воняющей хлоркой «Белизной», стоявшей под ванной со времен социализма.
– Федот, – позвала она сына, который пошел на кухню перекусить и уже разбил в сковородке четыре яйца. – Я знаешь, что думаю. От головы позже избавимся. Сейчас не до этого. Давай, занимайся похоронами, езжай на кладбище, договаривайся. Сегодня надо похоронить, срочно все сделать. Вот деньги – на, возьми – сто тысяч здесь. Валентина знала, что Федот не станет налево-направо разбрасываться деньгами даже в такой экстремальной ситуации, а постарается большую часть проблем решить путем непосредственных переговоров. Вот это он умел: у Федота был талант договариваться с людьми, располагать их к себе.
– Документы не забудь.
– Ладно, мама, все сделаю, ты меня знаешь. А голову куда?
– В морозилке пока полежит. А потом все уляжется – посмотрим. Потом уже не так страшно, если что.
Федот поехал по делам и довольно скоро все уладил. Через три часа он приехал на ритуальном автобусе, привез с собой двух грузчиков. Они вчетвером – водитель помог – занесли гроб в салон машины. На кладбище тоже все шло гладко. Правда, за могильщиками пришлось побегать. Но Федот вызвонил их, и вскоре на автокаре подъехали двое с характерными землистыми лицами. Встав друг напротив друга, они в полном молчании быстро и споро стали с двух рук закидывать могилу землей, сверху насыпали аккуратный свежий холмик. Федот дал каждому три бумажки по 500 рублей.
Домой вернулись уже поздним вечером Валентина собрала на стол: надо же бабушку помянуть, а то не по-людски как-то. Фотографии не нашлось, и Валентина оклеила черным скотчем свою картину – последний бабкин портрет, – где она в кружевной рубашке и бархатной шляпе, как старая голландка. Единственное большое зеркало в коридоре накрыли простыней. Посередине стола на большом блюде расположили голову, поставили к губам рюмку с водкой. Поминали солеными огурцами, салом и докторской колбасой прибалтийского производства. Федот не поленился и сбегал в хачмагазин шаговой доступности за киселем из смородины фирмы Валио.
Где-то через неделю бабкину голову, вынув из морозильника, Валентина положила в тот самый мешок с капустой, которую она так и не успела засолить. Некоторые кочаны уже стали подгнивать и слегка почернели. Можно было еще, сняв верхние листья, капусту пустить в дело, но Валентина решила, что двух ведер плюс семилитровая кастрюля, которые получились с одного мешка – хватит им на всю зиму за глаза и за уши, больше и не съесть. Голову она положила в самый низ, а сверху – самые гнилые и черные кочаны, и в то же утро Федот вышел во двор, когда под окнами загрохотало приехавшее пухто, и сам закинул в него мешок. Машина уехала. Валентина стала снаряжаться на Невский. Уже стояла глубокая осень. Сверху на куртку и свитер пришлось надеть ветровку, на ноги натянуть две пары теплых носков. Она посмотрела на календарь – было девятое ноября, а бабушка умерла первого. «Девять дней» – подумала Валентина, – «ну вот и управились».