Подборка для премии им. Геннадия Григорьева-2010

С этой подборкой стихов Наталья Романова вышла в финал международной поэтической премии им. Геннадия Григорьева в 2010 г.

ЖЕНСКОЕ СЧАСТЬЕ

Почему на всех теток никогда не хватает дядей?
Ведь речь идет не о браке с бизнесменами и врачами,
а хотя бы чтоб вместе выпить. Туалетчица тетя Катя
так вообще готова ебаться то с китайцами, то с хачами.
Тетя Катя после развода много лет проживала в жало.
И она нанялась работать вышибалой в мужской сортир, –
на вокзале: жить в одно рыло столько лет ее заебало:
к ней ходил бухать на халяву только Коля – старОй колдыр.
(Да к тому ж еще и безногий: «он ходил» – это сильно сказано).
А Кате хотелось праздника: много дядей и новых лиц.
А сортир – это выход в мир. Правда, тетя была обязана
убирать говно и блевоту за гостями из двух столиц.
Но зато пред ней проходило много всяких дядей – до жопы.
Но никто на нее никакого не обращал внимания:
– Пятнадцать рублей просунут, оторвут бумажку для жопы,
посрут – и поперли мимо: ни спасибо, ни до свидания.

И только один хачила пожилой – вернулся обратно,
бОшку в очко просунул и вежливо говорит:
– Жэнщына! Я хачу здэлать тыбе прыятно!
Я не старый, я просто так выгляжу – как старык!
После смены этот хачила к тете Кате припер до хаты.
Поддудонил пару бананов и одну гнилую хурму.
То есть он повел себя хуже, чем какой-нибудь жид пархатый.
Тетя Катя вернула фрукты – и не стала давать ему.
А еще зачастил китаец: на сортир не жалея денег,
каждый час заходил, чтоб только тете Кате кивнуть башкой.
Поддудонил однажды бонус: специальный китайский веник –
чтобы мыла кабины Катя не мочалкой и не рукой.
Тетя Катя дала китайцу даже номер своей мобилы.
Ексель-моксель да сяо-ляо – и они перешли на ты.
В тот же вечер звонок раздался – и сортир еще не домыла –
тетя Катя в метро метнулась и попиздила на Болты.

Там, на Шкапина – сохранился один дом – без дверей и окон.
Остальные дома разбиты – до последнего кирпича.
Тетя Катя унутрь заходит, без перил подымаясь боком –
а ее уже окружили сто китайцев, как саранча.
Неизвестно, стоял ли вместе с ними – тот самый – где-то,
потому что все они были, как один, – на одно лицо.
А один – самый жирный – вышел, встал напротив, - как есть раздетый,
мрачно зырил на тетю Катя, теребя себя за яйцо.
Он пропер, что от тети Кати очень сильно воняет хлоркой
(ну а может, не только хлоркой, а еще каким-то говном).
– Так ведь я весь день занималась туалетною, блядь, уборкой!
Что мне, водкою что ли пахнуть? Да ебитесь вы все конем!
А ведь тетя Катя трудилась в эпицентре мужского пола,
и при том – никакого бонуса – только жопа и головняк.
А другим чего остается – бухгалтерия, почта, школа?
Там же духу мужского пола сроду не было пожизняк!
На филфаке, или в музее никогда ты не встретишь дядю:
там царят здоровые нравы, и никто тебя не ебет,
потому что ебаться – плохо. Это делают только бляди.
Здесь одна такая присутствует: говорят, она в рот берет!

ГОГОЛЬ БОРДЕЛЛО

(петербургская повесть)

У нас на Лиговском, как выйдешь из подворотни,
воткнешься в тумбу с рылом какого-нибудь писателя;
они зырят злобно, будто из преисподней
на всех, кто под эту тумбу идут посцать.
А еще там недавно висела одна оперная певица престарелая,
широко известная для культурных слоев.
А некультурные внизу написали черным по белому:
– ЖЕЛАЕМ МНОГО ВОДКИ И ГОРЯЧИХ ХУЕВ!
К утру содрали все это непотребство,
и там появился другой портрет.
Это был какой-то писатель, знакомый с детства,
которому исполнилось двести лет.
Наверное, это Гоголь. А еще есть – Гоголь Борделло.
Это рок-группа американских цыган.
К тумбе пришла бомжа: посрала и попердела;
порылась в пухто, нашла бумажный стакан.
Бездомная тетка мне поднесла под рыло
в грязном стакане с урны уличное бухло.
Я приняла подгон: отказываться – голимо:
так поступает быдло и всяческое хуйло.
Я, заглотив бухло и заев его стиморОлом,
зырю на свою собутыльницу, замотанную в тряпье.
– А как тебя зовут? – я спросила, –
– Николай Васильевич Гоголь! –
И с горла отхлебнула. – Хуясе, какой подъеб.

И он говорит – практически без усилий
вылез я из могилы: из-под плиты гробовой.
В две тыщи пятом году меня воскресили,
это сделал Григорий Абрамович Грабовой.
Но он никому не гарантировал выдачу документов –
и все воскрешенные люди превратились в бомжей.
В то, что я – Гоголь – не поверил ни один мент:
и вот все меня чморят, пиздят, гонят взашей.

Он пришел в универ – в пальто на голое тело,
которое он бесплатно нашел в пухто.
И говорит: я – Гоголь. – А все ему: – Гоголь Борделло!
Отпиздили и раздели, выкинув вслед пальто.
А на улице Гоголя так вообще устроили мясо.
Он пытался зайти хоть в какую-нибудь парадную, чтоб посцать.
А там из коммуналок повылезли всякие гопники, пидорасы,
стали над ним глумиться и всяко ржать,
пытаясь понять: кто-йто? – чувак или тетка.
Они друг с другом поспорили – на пузырь:
типа: если это чувак – то хуй тебе в глотку! –
А если тетка – то в жопу тебе нашатырь!
Тогда он из этого месива вышел достойно,
потому что он – русский писатель Гоголь.
Русский народ всегда ведет себя непристойно.
Русский писатель прет с ними дружно в ногу.
Вот он и допер – до тумбы с собственным рылом,
радуясь, что никто не чморит, не бычит вослед.
Там побухал, посрал – и спер у меня мобилу.
Ладно, – пусть ему будет бонус на двести лет.

СЕМЕЙНЫЙ АЛЬБОМ

Моя бабка сказала своей знакомой:
«Сара Коган дочери ноги отрезала».
А однажды она сама нОжем кухонным
сделала вид, что хочет «себя зарезать».
Она села на пол, и платье у ней задрАлось.
было голимо зырить на еенные ляжки голые.
И у меня невольно подлая мысль закрАлась.
хоть бы она подохла: было бы по приколу.
Мне было три, от силы четыре года.
Бабка пошла «топиться» в колодец, заросший травой.
И я, убедившись, что нет никого народа,
запрыгнула на нее – и столкнула вниз головой.
Я закрыла колодец крышкой и завалила бревнами.
Ее там искать никому и в голову не пришло.
Я была только рада, так как меня не перло,
что она то топилась, то резалась всем назло.

Ее оттуда выгребли только через полгода.
Колодец залили цементом, забили досками.
Вокруг собралась вся улица – дофига народа.
Я стояла в толпе – сиротской мелкой обсоской.
Здесь же была, конечно, и тетя Сара:
она все время блевала, стонала, охала;
и вдруг упала без чувств – не выдержала кошмара.
Вызвали скорую – типа «женщине с сердцем плохо».
А мне всегда лишь одно было интересно:
Как это Сара Коган дочери ноги отрезала?
Я прямо подыхала от неизвестности:
чем? – Бензопилой, болгаркой или, может быть, стеклорезом?
Это был вопрос моей жизни, пока не выяснила факт биографии:
Коган Сара – а это, кстати, моя еврейская тетка –
у ней не влезала в рамку семейная фотография,
и она – чик – и ножницами укоротила фотку.
А отрезанные лапы так и лежали в альбоме:
толстые женские ноги – в носках и на каблуках.
Я их решила приклеить к двоюродной мелкой – к Томе:
где она с бантом у деда Зямы сидела на руках.
Взрослые жирные лапы в туфлях я нарочно
развела в обе стороны, будто Тома
как бы ебется с дедом: это выглядело порочно –
за такой коллаж меня бабка выкинула бы из дома.
Это бы очень сильно мою бабушку забесило.
Она бы меня чем попало била по роже.
Но теперь у нее из колодца вылезть не было силы.
А то бы она всех тут зарезала кухонным ножем.

ШУРА

Шура пришла к дяде Коле, восстав из гроба.
Точный адрес ей подсказала посмертная интуиция.
Дядя Коля, залив алкоголем свою утробу,
решил, что это за ним – налоговая милиция.
Шура же дядю Колю едва узнала.
Ведь с тех пор прошло как минимум 30 лет.
Я имею в виду с тех пор, как ее не стало, –
и того – ее Коли прежнего – уже нет.
А тогда-то он был пиздатый, похож на Лермонтова.
Хоть заикался, но очень обворожительно.
Особенно после пузыря молдавского вермута.
Тогда он был у Шуры юным сожителем.

А теперь перед Шурой лежало жирное тело.
По всем позициям видно – с циррозом печени.
Это все, что она увидела. И ей не было дела,
насколько это тело успешно и обеспечено.
Там, откуда Шура пришла на побывку – другое ценится.
При чем тут дети, собаки и стеклопластик.
Она шла проведать того, кто стоял на сцене.
когда Коля был то ли в 8, то ли в 9 классе.
Но хуй. Ожиревший дядя из алкогольной комы
высунул харю и две руки –
и, увидев в Шуре мента, инспектора, управдома,
снес ей тяжелою гирею полбашки.
Вот бы лучше он вообще никогда не проснулся
и достойно закончил свой жизненный путь навсегда.
И образ Шуры в загробный мир бы тогда вернулся.
А сейчас такого уже не будет: пришла пизда.
Тот, кто убил покойника – сам упырь,
да и убитый этого не простит.
Теперь дядя Коля будет вечный не жид, а старой колдырь,
а собутыльники его будут – Паркинсон, Альцгеймер и Простатит.

МЕЖДУ ТАНКОМ С БЭТЭЭРОМ

В Рощинском районе Каменка-Бобочино
самые страшные гарнизоны солдат.
То там маленький солдатик задушился скотчем,
то взорвался батальон – там солдатский ад.
Каждый день по ящику показывают Каменку.
Там при въезде справа – танк, слева – БТР.
Всех прессуют в Каменку, как в газовую камеру.
Я там ходила в школу – еще в СССР.

А вот и наша школа – между танком с Бэтээром,
где меня пинком столкнула в лестничный пролет – с ноги –
Лида Кобзарева, дочка полкового командира.
И по стенам разлетелись мои слабые мозги.
Из санчасти гарнизонной главный доктор – фельдшер Шмыга –
это был Светланы Шмыги – одноклассницы – отец
на сантранспорте военном в госпитальный корпус в Выборг
ночью вез меня с мигалкой. А не то бы мне пиздец.
Там мне вшили – вместо мозга – две пластины из титана.
А начальство приказало перевесть в другую часть
моего отца-корейца, молодого капитана,
чтобы дочке командира ни за что не отвечать.

Я ее позавчера в «Одноклассниках» нащелкав,
очень сильно обломалась: ептыть бля, не дашть нам днесь:
Лида Кобзарева стала жирной старою кошелкой.
У нее слоновьи ноги и базедова болезнь.
Но она хотя б не сдохла. А другие – в нашем классе
в два ряда тогда сидело восемнадцать обезьян,
живы пятеро (со мною). Остальные – типа здрасьте –
все тринадцать передохли – и подруги, и друзья.
У меня в глазах мигали тети, дяди, бляди, дети.
Я прошла по коридорам от начала до концов
все возможные ресурсы социально-блядской сети.
А в итоге эти сети притащили мертвецов.
Есть в Бобочино могила неизвестного солдата.
Никакого там солдата не лежало никогда.
Совершая вандализм, я пришла туда с лопатой:
под фанерным обелиском – шахта: адские врата.

РОДОВАЯ ТРАВМА

Однажды утром – еще до будильника – очень рано
дверь моей хаты стали пинать ногами.
Это был соседский чувак из восьмого «б» – Гена Баранов.
Он начал у меня буквально валяться в ногах.
Типа, его сеструха – Таня Баранова –
а она была децл старше – в десятом классе –
как бы рожает: прям на улице, возле ресторана.
Я сразу проснулась и думаю: нихуясе!
Надо, наверное, вызывать скорую
и Танькиному парню, как минимум, дать пизды!
За то, что пожабился ей денег дать на аборт,
а счас где-то дрыхнет, и все ему – до пизды.
Гена все суетился: у Тани отошли воды:
она лежит на скамейке, и рядом бля никого,
кроме всяких гопников, которые прИнять роды
не могут, но могут зато меня накурить травой,

если я, подняв свою жопу, попиздю на помощь к Тане.
Вот придурок! У меня все носки и так набиты травой!
А если б он видел, что лежит у меня в кармане,
то он бы вообще опух. Но я ему говорю: не вой!
Я взяла клЕщи из дедушкиного ящика с инструментом,
пару наволочек из шкафа и рабочие рукавицы,
ну, мы подходим. А там уже колбасится какой-то мент:
кто-то по пьяни вызвал не скорую, а милицию.

На глазах у всех, кто там был, включая ментов,
я у Таньки клещами приняла роды.
Менты стояли, раззявив ртов,
как гаранты конституции и свободы.
Все долго не расходились, стояли, охуевая:
кто обкурен, кто вставлен, кто пьян в говно.
А чуваку, что токшто родился – гарантирована только травма родовая.
Так как все хорошее в его жизни уже заранее запрещено.

ЧУЖЫЕ РУКИ

Я примерно лет десять жыла в коллекторе.
Это не библиотечный коллектор, а ЛЮК.
На допросе у инспектора малолетних
Я лишылась обеих рук.
Инспектор Дырмухаммедова – я не могла эти слова выговорить –
Оба: ни первое, ни второе – держа в руке молоток,
Свободной рукой мне глазы хотела выковырять.
Нарощенным маникюром – через платок:
Она боялась заразицца моей заразой:
Быть без денег, без хаты и без всего
Того, без чего все здыхают сразу:
Они жыть не могут без ничего.
Я глаза от нее пыталась закрыть руками –
Она их как тесто ложыла на край стола
И по суставам и венам хуячила молотками,
И венозная кровь не наружу, а внутрь текла.

Как праздничный шарик дутый, лопалась кожа,
И синяя кровь, как чернила, брызгала вверх.
Дырмухаммедова водочной ватой дезинфицировала свою рожу,
И синий чернильный свет то горел, то мерк.
В окно вошли четверо – в балаклавах.
Один мне в темя поставил красный цветок –
Как в сухой горшок на окне на проспекте Славы.
И по мне пошел обезболивающий ток.
А инспектора по делам несовершеннолетних
Они обездвижили какой-то хуйней,
Вышли в окно и спустили ее в коллектор –
Туда, где я до этого жызнь жыла под землей.
Я вышла из комы в другой режым
И стала ощупывать стены в поисках света.
Значит, руки у меня есть. Но только чужые.
С нарощенным маникюром, как у Дырмухамедовой.
В рыгальне под названием «Алые паруса»
Она бухала пиво с двумя хачами.
Я подошла к ней сзади и выдавила глаза
Ее же собственными акриловыми ногтями.