Логотип - В грибе

НАТАЛЬЯ
РОМАНОВА

Иконка - меню

Тексты для сборника "Антология одного стихотворения"



О состоянии современной поэзии можно судить, придя на любое литературное мероприятие. Везде с постными лицами сидят унылые дяди, пока их столь же невыразительные коллеги читают перед ними свои заунывные тексты. Редкое присутствие и участие дам не придает мероприятиям оживления. Это касается всех «порядочных» литературных заседаний. Ничего, кроме скуки и сдавленной зевоты, такие заседания не могут вызывать, поэтому народу на них, как правило, мало.
Лично мое «участие» в литературной жизни выражается в том, чтобы как можно меньше участвовать в литературных мероприятиях. С 2007 года я почти не посещаю литературные встречи, а в одном «респектабельном» месте — в «Старой Вене» хозяин заведения мне вообще через своего куратора запретил туда ходить. «Он хочет, чтобы все было чинно»,— так сказал мне Арсен Мирзаев, передавая мне дисконнект от своего хозяина. Поэтому теперь я больше выступаю в лесу с шумовыми музыкантами — на музыкальных, а не на литературных фестивалях. И в клубах, где мое выступление является не литературным мероприятием, а событием, на него ничем не похожим.
Тяжелая ситуация в поэзии усугубляется еще и тем, что бляди — вместо того, чтобы заниматься своим прямым делом — в смысле блядством — полезли в литературу и заделались поэтессами. В этом, правда, нет ничего нового, так как вся женская поэзия, начиная с так называемого «серебряного века» носит исключительно блядский характер. В этом я совершенно солидарна с товарищем Ждановым, который высказался по поводу «барынек», которые мечутся между «будуаром и моленной». С тех пор в связи с техническим прогрессом несколько обновилась лексическая картотека, но суть дамской поэзии не поддается никакому апгрейду: ее блядский характер остается прежним.
Где же мое место в литературе сегодня? У меня его нет. Но у меня есть достаточно большой круг людей, которые толпами ходят на мои выступления не только в Питере и Москве, но и во многих других русских городах. Это молодая публика — ее средний возраст — 23 года. Раньше все эти ребята были уверены, что поэзия — это заунывная и скучная шляпа, полный тухляк и надувательство. Попробуйте их загнать на любое другое литературное мероприятие, например в «Старую Вену»: задача не имеет решения, сколько бы им там ни нарезали колбасы и ни выставили бухла. Главная задача любого творчества— это изменить сознание хотя бы одного человека. Лучше, когда не одного, а хотя бы двух. Так вот лично мне это удалось. Молодежь теперь не считает поэзию такой хуйнёй, как они раньше думали. Теперь они, я надеюсь, другого мнения. Смотря какая поэзия, конечно.

Слово «мат» вызывает у меня, как и у всех носителей языка, негативный резонанс. «Мат» — это грубость, агрессия, непристойность. Так мы привыкли воспринимать еще с молоком матери, а может быть, и задолго до своего рождения. Язык, на котором говорим мы, это текстура речи, лексический срез, речевые коды. Герои моих историй, владея этими кодами, говорят со своим читателями и слушателями на одном языке — а это в высшей степени гомогенная среда: не отморозки, уголовники и «отбросы цивилизации», а нормальные молодые люди. Речь сильно изменилась. Если бы сейчас кто-то разговаривал так, как при Державине и Пушкине, то это произвело бы конкретное впечатление, достаточно представить себе эту ситуацию. Не бывает «плохих» слов. А если кто-то не заметил изменений в речевой среде, то это его проблемы. Поэтому ко всем вопросам «про мат» в моих стихах я отношусь снисходительно. Человек должен видеть разницу в элементарных вещах. Вот Джигурда написал стих про то, как он очень хочет «отъебать» жену и «заправить» ей свой «хуй» по «самые гланды». За такой стих этого Джигурду сразу хочется подвесить на крюк за эти его гланды, потому что это отвратительная пакость — а он думает, что типа «это круто», отморозился. Есть еще всякие старые колдыри, которые именно что «пишут матом», чтобы активизировать свои половые органы. Это всегда было отвратительно — и к нам эта агонизирующая порнография не имеет отношения.
Грустно, что некоторые люди не понимают, где речь, а где мастурбация. И смешно, когда некоторые личности при «первых позывных» — слово «спиздили», например, услышав, типа «спиздили сумку» ну или «отпиздили» кого-то пьяные гопники.— закрывая лицо руками и осеняя себя крестом, выбегают из помещения. Это так поступил один представитель завсегдатаев литературных вечеров — между прочим, пидор — что немаловажно.
А убрать из моих текстов тупо все слова, которые начинаются с определенных букв, независимо от синтаксического строения фразы, заменив их на другие — вот это как раз-таки и будет образец пошлой и ханжеской пародии, но не на мои тексты, а на свой собственный язык. Когда- нибудь я выберу время и сделаю подобный построчный перевод. Правда, стоит ли: Чарлза Буковски однажды уже так перевели: сделали из блестящей и живой прозы общипанную мороженую курицу.

Слово «верлибр» сегодня бы я пометила в скобках (устар.) Это действительно устаревший дискурс. У поэзии одна задача: изменить сознание людей. Другие задачи, как-то: самолюбование, аутокомпенсация, мастурбация — не имеют значения. Рифма — это не более чем поддерживающая функция. Именно функция, а не позиция и не действующее лицо. Мне она нужна, потому что помогает структурировать убегающее сознание и, с другой стороны, она часто уводит меня от заданного образа совершенно в другую, далекую сторону — просто отбрасывает настолько далеко от формальной задачи, что дело принимает совершенно другой оборот. Поэтому лично я из-за своих личных особенностей — любви к порядку и перфекционизма— никогда от нее не откажусь. Иначе мои тексты станут похожи на математические таблицы. Это уже проверено: книга «Машина наваждения» (1994 г.) так и выглядит. Поэтому это дело личного выбора.

ЖЕНСКОЕ СЧАСТЬЕ

Почему на всех теток никогда не хватает дядей?
Ведь речь идет не о браке с бизнесменами и врачами,
а хотя бы чтоб вместе выпить. Туалетчица тетя Катя
так вообще готова ебаться то с китайцами, то с хачами.
Тетя Катя после развода много лет проживала в жало.
И она нанялась работать вышибалой в мужской сортир, –
на вокзале: жить в одно рыло столько лет ее заебало:
к ней ходил бухать на халяву только Коля – старОй колдыр.
(Да к тому ж еще и безногий: «он ходил» – это сильно сказано).
А Кате хотелось праздника: много дядей и новых лиц.
А сортир – это выход в мир. Правда, тетя была обязана
убирать говно и блевоту за гостями из двух столиц.
Но зато пред ней проходило много всяких дядей – до жопы.
Но никто на нее никакого не обращал внимания:
– Пятнадцать рублей просунут, оторвут бумажку для жопы,
посрут – и поперли мимо: ни спасибо, ни до свидания.

И только один хачила пожилой – вернулся обратно,
бОшку в очко просунул и вежливо говорит:
– Жэнщына! Я хачу здэлать тыбе прыятно!
Я не старый, я просто так выгляжу – как старык!
После смены этот хачила к тете Кате припер до хаты.
Поддудонил пару бананов и одну гнилую хурму.
То есть он повел себя хуже, чем какой-нибудь жид пархатый.
Тетя Катя вернула фрукты – и не стала давать ему.
А еще зачастил китаец: на сортир не жалея денег,
каждый час заходил, чтоб только тете Кате кивнуть башкой.
Поддудонил однажды бонус: специальный китайский веник –
чтобы мыла кабины Катя не мочалкой и не рукой.
Тетя Катя дала китайцу даже номер своей мобилы.
Ексель-моксель да сяо-ляо – и они перешли на ты.
В тот же вечер звонок раздался – и сортир еще не домыла –
тетя Катя в метро метнулась и попиздила на Болты.

Там, на Шкапина – сохранился один дом – без дверей и окон.
Остальные дома разбиты – до последнего кирпича.
Тетя Катя унутрь заходит, без перил подымаясь боком –
а ее уже окружили сто китайцев, как саранча.
Неизвестно, стоял ли вместе с ними – тот самый – где-то,
потому что все они были, как один, – на одно лицо.
А один – самый жирный – вышел, встал напротив, - как есть раздетый,
мрачно зырил на тетю Катя, теребя себя за яйцо.
Он пропер, что от тети Кати очень сильно воняет хлоркой
(ну а может, не только хлоркой, а еще каким-то говном).
– Так ведь я весь день занималась туалетною, блядь, уборкой!
Что мне, водкою что ли пахнуть? Да ебитесь вы все конем!
А ведь тетя Катя трудилась в эпицентре мужского пола,
и при том – никакого бонуса – только жопа и головняк.
А другим чего остается – бухгалтерия, почта, школа?
Там же духу мужского пола сроду не было пожизняк!
На филфаке, или в музее никогда ты не встретишь дядю:
там царят здоровые нравы, и никто тебя не ебет,
потому что ебаться – плохо. Это делают только бляди.
Здесь одна такая присутствует: говорят, она в рот берет!